Операция «Рокировка»
Шрифт:
— Вот как? — Штейнглиц шагнул ближе и так, чтоб расслышали оба автоматчика, громко поинтересовался. — Скажите, Лемке, а вы не еврей?
И пока возмущенный гестаповец ловил ртом воздух, не в состоянии что-то вразумительное ответить, Штейнглиц резко ударил его ребром ладони по кадыку. Одновременно с этим, Корнеев приставил дуло пистолета к боку коменданта и прошептал:
— Замри, Оскар, и не повторяй ошибки Ганса. А ведь мог, дурак, сделать неплохую карьеру. Теперь пойдет в компании с парашютистами. Старина Максимилиан никогда не прощает недругов.
— Смирно! — рявкнул тем временем Штейнглиц. — Никому не вмешиваться. Оберштурмфюрер! Арестовать изменника! Это к нему были направлены русские диверсанты! Что сволочь, молчишь?! — он еще раз саданул хрипящего гестаповца в живот, так чтобы тот, даже случайно, не смог произнести ни единого слова. — Ничего, у нас и не такие молчуны разговаривали. Эй вы! — он резко развернулся и прицелился в пилотов. — Говорите! Вас к нему направили? Ну! Считаю до трех! Айн…
Летчики ничего не поняли в происходящем, но головами закивали дружно.
— Вот и требуемое доказательство… — Штейнглиц немного понизил голос, но удар в лицо, нанесенный им фашисту от этого мягче не стал. Что-то громко хрустнуло, наверно, сломался нос, и окровавленный Ганс мешком рухнул под ноги своим же солдатам.
— Связать. Заткнуть рот. Запереть в подвал. Пить и есть не давать до моего личного распоряжения. Или… — Штейнглиц посмотрел на растерянно притихшего коменданта, получил одобрительный кивок от Корнеева и закончил: — Или, до приказа обер-лейтенанта Кринке.
Солдаты взглянули на коменданта. А тот, похоже, не сомневался в праве оберштурмбанфюрера вести себя именно так. Что немедленно подтвердил:
— Исполнять приказ!
— Молодец, — все так же полушепотом произнес Корнеев. — Ты принял правильное решение, Оскар. И очень скоро в этом убедишься лично. Думаю, пагоны гауптмана, тебе пойдут больше.
Автомобиль неторопливо выкатился за черту города. При этом, ему не стреляли вслед и не требовали остановиться. Если солдат и удивило непонятное поведение коменданта города и чужих офицеров, уточнять полученные приказы никто не стал. Так что, как только легковушка скрылась за поворотом, все свободные и оказавшиеся в это время на площади солдаты, сбились в несколько групп, закурили и принялись обсуждать более насущные проблемы…
Например, что сегодня на обед? Или правда ли, что с первого числа уменьшается норма обеспечения тыловых частей табачными изделиями? И кто может объяснить, в чем разница между услугами пани Ядвиги и пани Зоси? А если никакой разницы, то почему пани Зося берет дороже? Разве все это не важнее, чем рассуждать: почему оберштурмбанфюрер лично уселся на место водителя, а его адъютанта нисколько не смутило место на заднем сидении между двумя пленными? Или почему комендант не взял даже одного мотоцикла охраны?
— Ну что, Оскар… — повернул голову к обер-лейтенанту Штейнглиц. — Пора объясниться? А то, я вижу, вы пребываете в полной растерянности.
— Я и в самом деле ничего не понимаю, господин оберштурмбанфюрер. Это какая-то особо секретная операция? Или вы… русские?
— Мои товарищи русские, но лично я — немец. Родился в Мюнхене и там же, если судьба позволит, хотел бы в могилу лечь… Когда время придет. Там похоронены пять поколений моих предков. А вместе с родными нигде не страшно. Не правда ли?
— Наверно… — поерзал на сидении Кринке, оглядываясь назад. Особенно не вязались со статусом военнопленных улыбки на лицах летчиков. — Я еще не думал над этим. Или пора уже?..
— Вообще-то, обер-лейтенант вы до сих пор живы, а я продолжаю вести светскую беседу, только благодаря старине Гансу.
— Лемке?..
— Очень уж начальник гестапо жаловался на ваше чистоплюйство. Это правда, что вы не дали ему расстрелять ни одного местного жителя?
— Я не воюю с женщинами и стариками! — гордо вздернул подбородок Кринке.
— Похвально. Значит, не безнадежны… Но как же приказ Гитлера? Или вы забыли, что Рейху нужны славянские земли, а не славяне.
— Фюрер ошибся, когда пошел на поводу Гиммлера и Гейдриха. Нельзя делить людей на истинных арийцев и недочеловеков.
— Вот как? И что же? Вы больше не верите в гений Гитлера?
— Он ошибся… — насупился Кринке. — Знаит, должен уйти.
— Так вы, оказывается, антифашист?! — изумился Штейнглиц. Оглянулся назад и вопросительно вздел брови. Корнеев ответил пожиманием плеч. — Что же мне теперь с вами делать, дружище?
Оскар промолчал. Просить пощады гордость не позволяла, а другого варианта он и сам не видел…
— Вот что мы с вами сделаем. Может и зря, но что-то мне подсказывает, что вы еще пригодитесь послевоенной Германии.
— Советской?
— Немецкой. Очистившейся от коричневого налета и осознавшей, что фашизм страшная, но все-таки излечимая болезнь. Хотите?
— А у меня есть выбор?
— Конечно. Можете крикнуть «Хайль, Гитлер!» и пустить себе пулю в лоб… Генрих, у меня руки заняты, дайте ему свой пистолет.
Над плечом Кринке немедленно показалась рукоять «Вальтера».
— Битте.
Какое-то время Оскар косился на него, потом отвернулся.
— Говорите, что делать?..
— Организуем все как надо. К вам претензий не будет. Вернетесь почти героем. Лемке освободите, а заодно, объясните ему, что такой скандал лучше замять. Для вас обоих. Он не дурак, поймет. А вы с ним управляться умеете. Второе — к вам придут. Может, в самое ближайшее время. Может — после войны. Скажут, что от меня. Пароль… — Штейнглиц повертел головой. — «Три плюс два». А дальше — решайте сами.