Операция «Шторм»
Шрифт:
Все-таки столовая это или продовольственный склад? Показался бы сейчас человек в белом халате и все бы стало понятным. Если это столовая, то лучшего места для выхода на берег не придумаешь. Охраняются такие объекты кое-как уставшими за день людьми, которые дремлют ночью у потухших печурок. Это не часовые, а дневальные, с них и спрос другой. Если это продовольственный склад или склад боеприпасов, дело хуже. Но тогда непонятно: зачем он так близко расположен от берега?
И человек в белом халате показался. Он поднялся из землянки, когда была разгружена
Ближе к вечеру по шоссе зачастили груженые автомашины и все больше на передовую. Вероятно, финны узнали о готовящемся нашем наступлении и спешно пополняли боеприпасы.
Зашло солнце, скользнув в последний раз по макушкам деревьев. Берег окутался сумраком. Теперь машины следовали с передовой, возвращаясь на свои тыловые базы.
Мы вылезли из мешков. Все суставы затекли и онемели. Бесшумно попрыгали, потолкались. Спустили из мешков воздух и скатали их. Обменялись мнениями. Все сошлись на одном - у финнов здесь столовая. Оставалось только заметить место, где мы лежали, чтобы в следующую ночь прийти именно сюда. Но как это сделать?
Первым нашелся Володя Борисов:
– Выложим три пирамиды изо льда. Под среднюю что-нибудь запрячем.
– А чего запрячем-то?
– спросил Фокин.
– Да хоть мой кисет с махоркой, - показал Володя.
Непримерзших льдин было много. По этому месту недавно стреляли из орудий, и льдины, разлетаясь в стороны, падали в снег.
Когда все было сделано, по карте и компасу определили местонахождение и потом отправились на форт.
…К нашим трем ледяным пирамидкам вскоре была проторена тропа.
3
Вечером перед операцией легли отдыхать. Но уснуть оказалось не так-то просто. Ближе к делу и мысли были совсем не похожими на те, что по приезде на форт. Перед глазами возникали картины одна непригляднее другой: то вдруг при первом прикосновении к колючей проволоке взвивалась сигнальная ракета и за ней рвал воздух пулеметный шквал; то уже на берегу один-единственный финн, спрятавшись в камнях, автоматной очередью срывал всю нашу операцию в самом ее начале; то на шоссе машина останавливалась настолько далеко от засады, что нападать на ее пассажиров не имело никакого смысла…
Оделись мы тепло и удобно: ватные брюки и фуфайка, а поверх белый маскировочный халат с капюшоном. Вооружились по-разному: наша тройка - прорыва - взяла автоматы, пистолеты и по пятку «лимонок», группы захвата - пистолеты и в брючные карманы по гранате, группа прикрытия, которую возглавлял Маценко, кроме автоматов, гранат захватила еще и пулемет, укрепленный на лыжах.
На дворе стоял мороз градусов под тридцать. По небу щедрая рука разбросала драгоценные камни, но так высоко, что глянешь - дух захватывает. А холода не чувствовалось. Меховые варежки, пришитые на резинках к воротникам халатов, у многих болтались без дела.
Не прошло и пятнадцати минут, как форт - эта последняя ниточка, которая связывала нас с родной землей,- скрылся в ночной
Почти все мы, кроме командира, были примерно одного возраста: двадцати лет. Вроде и на свете-то не жили, а сколько всего уже можно было вспомнить!
Сам я каких-то недели две назад, в порядке поощрения, ездил на родину, под Владимир. Мама с сестренкой жили на кухне - переднюю нечем было отапливать. Заткнутые тряпками кухонные окна замерзли доверху. Было холодно, даже на русской печке.
Перед моим приездом пришло письмо из госпиталя от брата Павла. Писал не он, а его товарищ по койке и пытался успокоить родных. Но разве можно было успокоить мать…
В деревне я узнал, что мои школьные друзья Николай Журавлев и Алексей Рощин с первых дней войны пропали без вести, а Шурка Рубцов летом умер в госпитале от ран. Был он шустрым и веселым парнем. Любил сплясать и пошутить с девчатами. Мальчишками мы с ним во время молотьбы погоняли лошадей на току. Однажды он нечаянно свалился с лошади и попал в конный привод. Его крепко измяло, но врач сказал, что у него железное сердце, и он выжил. А вот теперь и его сердце не выдержало…
Семья Рубцовых была обеспеченной, и Шурке можно было не работать в колхозе, а он все равно вместе со всеми нами, подростками, ходил косить по утрам гречиху на Хребтово, а днем сваживал снопы. Когда выпадало свободное время, мы с ним бегали с удочками в ночь на рыбалку. Один раз уснули у костра и не заметили, как прогорел его новый ватный пиджак. Столько страху перетерпели, пока шли до дому, а его отец, дядя Миша, совсем и не ругался.
У Шурки был младший брат Витюшка, совсем не похожий на него - тихий и робкий. Поехал он на лесозаготовки зимой, простудился там и день на третий, как мне приехать, умер от крупозного воспаления легких.
Витюшка был последним сыном в семье, и для тети Нюры с дядей Мишей жизнь стала бесцельной.
Но самое страшное было еще не в этом. Как только мы вынесли гроб из дома и пошли с ним по улице, со всех сторон захлопали калитки. К нам через сугробы напрямик, спотыкаясь и падая, бежали десятки плачущих навзрыд женщин и ребятишек. Истошные крики, вопли, спутанные на лице, мокрые от слез волосы, падающие в снег люди - все это слилось в единое огромное горе.
Во всех деревнях, через которые мы несли Витюшку, не было ни одного дома, в который бы не заглянула война и не вырвала то отца, то брата, то сына…
Когда я уезжал, меня провожали на смерть. В память врезалось лицо матери - измученное бессонницей, с воспаленными глазами, постаревшее за военные годы на целые десять лет. Мы шли с ней до Второва по колено в снегу. Темный выношенный платок часто сбивался с головы. На затылке его топырил комель. Я знал этот комель тугим, отливавшим на свету спелыми каштанами, а теперь он был белым, как снег.
В Москве удалось забежать на завод, где я работал до войны. В бюро пропусков сидела все та же женщина. Она узнала меня и обрадованно всплеснула руками: