Операция «Шторм»

Удалов Иван

Вся правая сторона спины у меня горела, а у шеи, возле ключиц, как будто тупым крючком подцепили кожу и вместе со всем, что было под ней, вытягивали наружу. Тошнило, кружилась голова, но я держал себя в руках, думая о Татьяне Васильевне, о раненом, который лежал в эту минуту перед ней на операционном столе.

Пока сестры укладывали меня на койку, в палате было тихо. Но как только закрылась за ними дверь, зашелестели откидываемые одеяла, зашаркали по полу тапочки, кто-то проскакал на одной ноге из угла в другой угол. Развернули карту - раненые начали отыскивать на ней освобожденные населенные пункты в ходе нашего наступления под Ленинградом.

Сестры положили меня опять лицом к стене,

и я не видел, что происходило в палате, но по голосам, по различным шорохам, по скрипу кроватей пытался вообразить себе моих соседей, понять их госпитальную жизнь.

–  Волосово? Знаю, бывал, - это говорил пожилой человек. Его глуховатый с хрипотцой голос давно утратил звенящие нотки молодости.
– Там мы гонки мотоциклетные проводили. У меня еще глаза выскочили…

–  Глаза?!
– изумился юноша. И хотя он пробасил, но по-мальчишески, едва прорезавшимся баском, и я представил себе его по-детски чистое лицо и над верхней губой редкие темные волосики будущих усов.

–  А вот так!
– мужчина треснул себя ладонью по лбу. И все замерли. Ни одна простыня, ни одно одеяло не шелохнулось, пока мотоциклист заправлял на свое место выпрыгнувшие глаза. В заключение заметил;

–  В сарай я тогда врезался. Очухался, вскочил, оглядываюсь по сторонам - мотоцикл ищу-и ничего не пойму: кручу башкой, а вижу одни свои ноги.
– Он помедлил.
– В больнице вправляли… Потом они у меня еще раза три выскакивали - мотоцикл штука такая. А теперь запросто вылетают, только стукни покрепче.

Мальчишка несмело хихикнул, послышался еще чей-то неуверенный смешок, и вдруг засмеялись все разом и громче всех сам обладатель выскакивающих глаз. Я тоже про себя улыбнулся, совсем забыв про боль в спине и про отдираемую от костей кожу. А в углу уже вновь налаживался разговор об освобожденных населенных пунктах, прерываемый затухающими вспышками смеха.

Мальчишка шарил пальцем по карте.

–  Вот оно, Копорье-то!
– торжествующе объявил он.

У меня екнуло сердце. Копорье я знал. Там для меня по-настоящему началась война. Картина горящего аэродрома- самолетов, зданий, бегающих ополоумевших от страха людей, их крики и стоны, мечущиеся языки пламени и клубы черного дыма и словно рвущаяся изнутри земля, засыпаемая немецкими бомбами, - так явственно сохранилась в памяти, точно было все это не три года назад, а вчера…

–  Погодь, погодь. Копорье?
– перебил мои мысли встрявший в разговор новый собеседник, голос которого звучал медью.
– Да ведь энто от нас рукой подать, верст осьмнадцать…

–  И только-то,- съехидничал было мотоциклист, но никто не поддержал его, а голос продолжал:

–  Я у них коров пас. Эх и лепешки там бабы пекли, особливо что помоложе.

У меня все еще мельтешили перед глазами кровавые языки пламени, а на фоне их уже вырисовывался этот говорившей медным голосом человек с богатырской грудью, привыкший к непогоде, к жаре и стуже, живший беззаботной жизнью от весны до поздней осени, потому что бабы в деревнях еще за неделю до пастушьего череда готовят для них всякие съестные припасы. И вот он в лохмотьях, через которые завидно просвечивает бронзовая грудь, с длинным смоляным кнутом через плечо и кожаной самодельной сумкой на боку, набитой до отказа - в ней и литровая посудина с молоком, заткнутая пробкой из пожелтевшей газеты, и сдобные лепешки, и румяные куженьки с поджаренной корочкой, и полкаравая ситного, и две-три запасные репицы для кнутов и десятка полтора силяных хлопунок, и еще бог знает что,- чем свет вышагивает вдоль деревни, обивая опорками росу с травы и чертя по ней кнутом узкую темную полосу, и трубит в бутылку с обрезанным донышком, спугивая с постелей разоспавшихся под утро баб. А из темных дворов

лениво, тыкаясь рогами в непривычный свет начавшегося дня, выходят коровы и, пустив тягучую слюну, нюхнув воздух, вплетаются в стадо.

Проспавшая молодуха, босая, подхватив подол юбки, лыжжиной погоняет свою корову, а пастух стоит неподвижно, как монумент из отрепьев и бронзы, и ждет…

В палату кто-то вошел.

–  Это что такое?! Марш по койкам,- скомандовала сестра.

–  Семеново, Копорье освободили… - начал было мальчишка. Сестра не дала ему договорить.

–  Копорье Копорьем, а вам надо лежать,- она прошла в угол.- А ты как сюда попал на одной-то ноге? Тебе ни в коем случае нельзя вставать.

–  Ничего, Мария Петровна,- прогудел тот же медный голос.- До свадьбы заживет. Вот токо не знаю, как я теперь с коровами управляться буду. Иная загнет хвост дугой и але куды глаза глядят. Эх ды управлюсь. Копорье, вишь, ослобонили. Опять к ним пойду…

«Копорье, Копорье. Ничего ты, видно, парень не знаешь»,- подумал я, вспоминая большое красивое село на берегу глубокого оврага. На другом берегу - старинная времен Ивана Грозного полуразвалившаяся крепость и аэродром. На дне оврага разрослись тальники, ольшаник и колючие кусты шиповника, течет малюсенькая речушка с холодной родниковой водой. По утрам мы бегали туда умываться.

Жара стояла невыносимая, земля трескалась. Немцы тогда неожиданно прорвали фронт и вышли в районе Нарвы к Финскому заливу, окружив Таллин. Нам пришлось перебираться на новый аэродром в Копорье. Самолеты пошли воздухом, а мы - обслуга, человек пятнадцать,- пешком. Вел нас Красников, политрук. Был он постарше годика на три-четыре.

Какой-нибудь месяц, полтора назад каждый из нас считал себя вполне взрослым человеком и частенько про себя, а то и вслух посмеивался над глуповатыми на первый взгляд распоряжениями командиров-солдафонов, как мы их называли. Чего, мол, от них ждать, только и умеют заставлять в жару бегать в противогазах, с полной боевой выкладкой стоять на посту, когда и раздетому тошно. Ни одной ночи не дадут поспать. А вот тут, пробираясь в Копорье через наступавшие немецкие части, все мы присмирели и, как котята, жались к политруку, потому что он был чуточку повзрослее, чуточку больше знал военное дело. Тут уж было не до гонора, не до зазнайства. На чашу весов была брошена собственная жизнь, а в такие минуты человек быстро умнеет.

И действительно, до Копорья мы добрались благополучно, не потеряв ни одного человека, даже не имея раненых, хотя нам несколько раз пришлось вступать в перестрелку с немцами. Красников так умело располагал нас на местности - то среди валунов, то в лощине, то за деревьями, что немцы всякий раз оказывались в невыгодном положении.

А залитое июльским солнцем Копорье жило мирной жизнью. На траве у домов играли ребятишки. По улице проходили озабоченные повседневными делами жители. Работали чайная, магазин. Единственное, что напоминало о войне,- это обилие людей в военной форме и различных специальных автомашин, которые стояли на самой деревенской улице под купами деревьев и в проулках между огородами, выкинув штыревые антенны или распустив кабели и шланги к разным приборам.

Нас, троих аэродромных связистов, поселили в дощатом сарайчике чуть ли не на средине летного поля. Зачем он тут оказался, этот сарайчик, никто из нас и не понял.

В сарайчике были двухэтажные нары. Двое из нас в любое время суток могли отдыхать, третий должен был дежурить с телефонным аппаратом на взлетной площадке у самолетов, потому что дежурные летчики из машин не вылезали. Они так и спали в кабинах, одетые в полное боевое снаряжение. В нашу задачу входило держать связь между ними и командным пунктом, передавать им приказы на вылет.