Операция «Шторм»
Шрифт:
Взрывом только одного этого склада можно было разнести пол-Кронштадта.
Мы избегали ходить в баню, потому что страшно было взглянуть на свои собственные скелеты. Случалось, разденется человек, глянет на себя и упадет в обморок…
Удивителен русский человек. Я не помню, чтоб кто-то из нас роптал на свое положение: мы знали, что Ленинград и Кронштадт отрезаны от мира.
Летом с питанием наладилось, и мы постепенно начали набирать силы, а осенью в Кронштадте стали формироваться морские бригады для прорыва блокады и большинство
Мне и некоторым другим матросам участвовать в самом прорыве блокады не пришлось. Как-то вызвали к командиру и направили на медицинскую комиссию. Врачи проверяли тщательно: слушали, щупали, заставляли подолгу прыгать, а потом опять слушали. Очень внимательно осматривали рот - их интересовали зубы, которые у многих из нас или расшатались, или выпали вовсе. У меня они сохранились полностью, и это решило мою дальнейшую судьбу. Вскоре я был в Ленинграде в специальном разведывательном отряде или, как его еще называли,- роте особого назначения.
В отряде многие участники совместных операций завидовали мне - говорили, что у меня крепкие нервы. На самом деле было далеко не так. Я всегда сильно волновался, всегда было очень трудно и только ценой огромных усилий удавалось держать себя в руках.
Но однажды нервы мои не выдержали. Произошло это при нелепых обстоятельствах, но уж раз совесть человека в чем-то нечиста, ему очень трудно жить на свете. И чтоб хоть как-то оправдать себя и предостеречь других, с кем может случиться подобное в будущем, я и начал этот длинный рассказ не столько о людях, сколько о себе.
Мы ехали на полуторке по Выборгскому шоссе на передовую, чтобы, двигаясь вместе с нашими наступающими частями, собирать документы, которые могут интересовать морскую разведку.
В кабине сидел Батя. Он только что перенес тяжелое ранение и был еще не совсем здоров. Из окна кабины Батя увидел участок зацветающего картофеля и остановил машину:
– Хлопцы! Накопайте картошки. Смерть хочется…
Не прошло и пятнадцати минут, как полплантации было взрыто прямо руками, а набрали мы неполное ведро пупсиков. Из домика, что стоял несколько в стороне, выбежали армейский старшина и двое солдат.
Картошку мы захватили - и к машине. Но уехать не удалось. Старшина с солдатами встали на дороге и направили на нас автоматы. Батя не удержался.
– Вы что? Жить надоело? Прикажу моим, и от вас мокрое место останется.
– Отдайте картошку.
– Картошку? Ее ж финны садили.
– Мы заняли первые.
– А кто вы такие есть?
– Пограничники.
– Ну вот что, пограничники, убирайтесь с дороги подобру-поздорову. А картошку мы вам все равно не отдадим.
– Нам приказано доставить вас на заставу.
– Доставляйте. Только я сам не пойду. Видишь, раненый. Если хотите, несите меня.
В устах девятипудового человека это прозвучало смешно. Заулыбались не только мы, но и пограничники. Конфликт мог разрядиться, но от заставы подходил другой отряд человек
– Это можно,- протянул Батя красную книжечку, в которой значилось, что все рода войск обязаны содействовать ее обладателю.
Капитан заколебался, но не отступил:
– Отдайте картошку и можете быть свободными.
– А вы что, считаете нас арестованными?
– вспылил Батя.- Да мы вас в потроха разнесем…
И пошел, и пошел. Перепалка длилась с полчаса, и никто не хотел уступать. О картошке давно забыли. Задета была воинская честь. Сивкин держал машину на педали. Несколько раз полуторка трогалась, но шофер вновь и вновь был вынужден выключить сцепление.
Наконец капитан уступил, и мы поехали. А Батя уже дошел до белого каления. Мы неслись на страшной скорости. Машину бросало из стороны в сторону, казалось, еще миг - и она разлетится вдребезги.
Остановил нас солдат красным флажком возле крутого поворота дороги.
– Дальше нельзя, передовая!
– Какая там еще передовая. Жми, Сивкин!
Метрах в двухстах шоссе упиралось в подобие стены- длинное крутое нагромождение из камней. Это был противоположный берег безымянной речушки. Там по ближнему к нам берегу шоссе поворачивало круто влево и шло на мост.
Метров сто мы пролетели, приближаясь к нагромождению камней.
Справа к шоссе спускался крутой склон, заросший соснами, слева на абсолютно голом месте до самого залива был один-единственный дачный домик. Впереди стояло несколько автомашин. Как только мы приблизились к ним, из каменной груды ударил финский снайпер. Он пробил лобовое стекло. Пуля прошла между головами Бати и Сивкина. А машина все еще шла.
Снайпер ударил в мотор, и только тогда полуторка встала. Мы попрыгали в левый кювет и спрятались за домик. Бате этого сделать не удалось. Когда он вылезал из кабины, снайпер угодил ему в правое бедро разрывную пулю. И вот тут он разъярился.
– Семенов, Удалов! Убить его, собаку! Живьем ко мне доставить!
Семенов рванулся через шоссе на ту сторону, в сосны. Снайпер выстрелил в него и каким-то чудом промахнулся. Я заколебался. Мне сделалось страшно. И хотя затея была совершенно бессмысленной - снайпер сидел в камнях надежно - на войне нельзя раздумывать. Увидев, что я топчусь на месте, Батя взревел:
– Ты что?
– и выхватил пистолет.
– Застрелю!
– глаза его сверкали бешенством.
Я бросился за Семеновым. Снайпер опять промахнулся. Пуля прошла между ног, отбив чуть-чуть каблук и сверкнув по булыжнику.
До наступления темноты лежали мы с Семеновым на берегу речушки в кустах, выслеживая снайпера. Он больше не обнаруживал себя - стрелять ему было не по чему.
Когда мы вернулись, Бати не было. Его отправили в госпиталь с попутной машиной.
Через несколько дней я зашел к нему в палату, поздоровался. Он ответил не сразу, сказав: