Операция «Тень»
Шрифт:
Девушка ничего не поняла.
— Вам надо всерьез приниматься за лечение.
Англичанин молчал. Закрыв глаза, о чем-то сосредоточенно думал. Потом тихо спросил:
— Я что-нибудь болтал в бреду?
— Да, но я не знаю языка, на котором вы говорили, мистер Паркер.
Он опять о чем-то напряженно размышлял.
— Вам не следует так много думать, мистер Паркер, — произнесла она шутливо. Он поднял на нее глаза:
— Всю мою жизнь я слишком мало думал. К счастью, это позади.
Эрика не хотела иметь дело с загадками, она поднялась с места, чтобы уйти, но больной жестом остановил ее. Казалось, он понимал ее состояние.
— Фрейлейн Келлер, — заговорил он тихо. — Я не Паркер. Я — русский… пробираюсь к себе на родину…
— Пробираетесь? — с удивлением переспросила Эрика. —
Он пробормотал:
— Обратиться в посольство… Может быть…
— Хотите, я помогу вам, вызову сюда советского консула?
— Нет, нет, пусть это вас не беспокоит. Я жду моего друга. Он должен быть с минуты на минуту.
Когда она уходила, в дверях столкнулась с Крюгером — тот спешил к странному русскому.
Все это происходило рано утром, а днем, совсем недавно, у подъезда гостиницы остановился черный лимузин — приехал-таки Генрих Шольц.
Гросс внимательно слушал рассказ Эрики.
— Генрих Шольц… — повторил он, — где-то я уже слышал это имя. Но где и что?
Неожиданно Эрика порывистым движением схватила его за руку:
— Смотри, это же русский и его друг Шольц. Они идут сюда…
От гостиницы по тропинке вдоль берега бухты действительно шли двое мужчин. Неожиданно Гросс посмотрел вправо и тотчас вскочил на ноги: на взморье за мысом быстро всплывала подводная лодка, та самая, перископ которой они с Эрикой недавно заметили.
Крюгер оставил пачку советских газет. Можайцев просматривал статьи, корреспонденции с мест — черные строчки текста рассказывали о жизни там, на родине, к которой он стремился, на родине — такой близкой и все еще далекой. Можайцев ладонями с силой сжал виски: он был в отчаянии. Существование за океаном, долгие годы работы, которую он выполнял, не всегда понимая, для чего и кому эта работа нужна, — затем уединенное, поднадзорное пребывание в Брайт-ривер, все это отнюдь не способствовало развитию в нем самостоятельности и уверенности, в которых он сейчас весьма нуждался. После долгих лет такой жизни Можайцев словно очнулся от кошмара: мир был ослепительно хорош, но полон опасностей. Где-то вокруг шныряли люди Прайса и Харвуда, но где и кто они и как их можно провести, чтобы благополучно вернуться на родину, — этого он не знал, во всем этом отлично разбирался только Генрих Шольц. Однако Шольц, как назло, не появлялся. Снова — в который уже раз за эти дни! — вставала перед Можайцевым его жизнь на чужбине… Его отец работал на одном из заводов в Москве, слыл талантливым инженером. Его ценили как специалиста и жалели как человека, уж очень был он замкнут, нелюдим. Но что ж поделать — таков характер. И никому в голову не приходило, что человека гложет обида, обида за блага, которые революция отняла еще у его деда и которые, не будь революции, по наследству перешли бы к нему. Держался особняком, таился и все чего-то смутно ждал. Война застала его с женой и маленьким сыном Вадимом неподалеку от нашей западной границы — проводил отпуск у родственников. Эвакуироваться не успел, да и не очень старался, жадно хотел посмотреть и прикинуть, чего ему можно ожидать от немцев, на что рассчитывать. Скоро понял — и рассчитывать не на что, и связываться с ними он не будет, помогать им грабить и убивать своих же русских людей он не станет, не такой. В услужение к оккупантам не пошел, но и от партизан хоронился. Запил. Специальность скрывал. Устроился счетоводом. Прикинулся хворым. Так и жил под немцами почти всю войну. В конце сорок четвертого сунули его с женой и парнишкой в вагон для скота и как скот погнали в Германию. Где-то за Рейном бросили Можайцевых в концлагерь: голод, холод, избиения… Но весной сорок пятого появились американцы. Заключенных концлагеря стали сортировать по одним янки понятным признакам. Можайцев решил: от друзей-союзников таиться незачем и раскрылся перец американским офицером, как у попа на исповеди. Его быстренько перебросили в лагерь для перемещенных лиц, но на самый короткий срок. Узнав, что он опытный специалист, а советскую власть считает для себя чужой и враждебной, — его посадили на корабль и переправили за океан.
Америка — предел затаенных мечтаний, —
Вадим получил диплом инженера, в этом он пошел по стопам отца. Моральное состояние семьи, образ жизни отца, неосознанные горе и обида неизвестно на кого и за что — рано отравили Вадима, он тоже стал пить, и все больше. Жизнь его пошла кувырком. Но как ни поносил отец советскую власть — ненависти к родине Вадим Можайцев в себе не чувствовал. Ни ненависти, ни любви — ничего. Так продолжалось годы, до переезда в Брайт-ривер, до похищения ребенка, до задушевных бесед с Шольцем. И однажды — он и сам не мог бы сказать, когда именно, — понял, что и у него есть своя подлинная родина. Тогда он решил бежать от Прайса, захватив с собой свои материалы, над которыми трудился в течение последних нескольких лет, — не хотел являться на родину как блудный сын. Вот они — материалы, в этом большом портфеле из желтой кожи.
Он, конечно, не герой, но в Россию вернется, и не с пустыми руками, чтобы там знали о делах Прайса.
Очнувшись от волновавших его дум, Можайцев поднял голову — на пороге стоял Шольц.
При виде друга Можайцев преобразился. Нездоровье и апатия, которым он был подвержен в течение своего пребывания в горной гостинице, были забыты. Он быстро двигался по номеру, собирая вещи, — надо было немедленно отправляться в Осло, а оттуда на родину. Минута, когда он вступит на советскую землю, казалось ему, стала близкой.
— Ты вряд ли можешь представить себе, Генрих, как глубоко я благодарен тебе за все, за все… Если бы не ты, я опустился бы и погиб там, на Брайт-ривер… Ты вдохнул в меня веру в возможность вернуться к моему народу…
Генрих Шольц, довольный, посмеивался.
— Я хотел, чтобы талантливый инженер Вадим Можайцев работал не на Прайса, а для своей родины, — говорил он. — Твои установки нужны человечеству, однако если бы я не убедил тебя в том, что они необходимы русским, ты ведь никогда не завершил бы свою работу, как бы Прайс ни бесился. Разве не так?
— Конечно, так.
— Вот видишь! Мне просто было противно смотреть, как Прайс обкрадывает твой мозг. Американцы без конца кичатся своими атомными и водородными бомбами, но эти бомбы, как ты знаешь, были в основном сделаны не американцами. Канадец Демпстер, итальянец Ферми, немцы Эйнштейн, Ган, Штрассман, датчанин Нильс Бор, венгры Вигнер, Сциллард и Теддер… Над созданием космических ракет для американских ВВС трудится мой соотечественник фон Браун, главный конструктор гитлеровских «фау»… Я решил не допустить, чтобы список гениальных ученых — да, да, ты, Вадим, — гений в технике, поверь мне… Так вот, говорю, я решил не допустить тебя до участи бессовестно ограбленного, а потом — кто знает? — может быть, и уничтоженного Прайсом.
Можайцев с чувством пожал Шольцу руку. Шольц посмотрел на часы.
— Я предложил бы немного прогуляться, — сказал он. — Полагаю, свежий воздух тебе не повредит?
— Конечно, нет.
— В таком случае пройдемся. Здесь в этом помещении я чувствую себя что-то неуютно.
— Хорошо, идем. — Можайцев уже надевал пальто.
— А портфель? Где же твой портфель с материалами? Его нельзя оставлять тут.
— Не беспокойся, я не расстаюсь с ним.
С моря дул по-весеннему свежий ветер. Можайцев зябко поежился. Пошли по тропинке вдоль бухты. Вокруг не было ни души. Тишина нарушалась лишь писком чаек над морем.