Оперативная карта
Шрифт:
Из окрестных деревень мужиков не густо, но из Успенского явились все — чтоб сохранить овцу, можно бы сходить и подальше.
Все началось по расписанию. Мужики в зале выжидательно — как бы не попасть впросак — сидели и помалкивали. На сцене Андриевский, на просцениуме отец Михаил. Этому море по колено. Служители Мельпомены кто где: меж кулис, у занавеса, в том числе и Слава Ознобишин, а рядом, в библиотеке, она же артистическая, Андриевский и Кияшко — один видимый, другой невидимый режиссеры.
Отец Михаил сунулся на мгновенье за кулисы, скинул подрясник и тут
Андриевский повел рукой.
— Па-а-прашу…
Но мужики поднялись без команды, не успели еще отвыкнуть от молебнов.
— Спаси, господи, люди твоя…
Кое-кто привычно перекрестился.
— …и благослови достояние твое…
Торжественная минута.
— …победы благоверному императору нашему…
Время и для сюрприза! Команду подал Кияшко: «Давай, давай!» Терешкин и Лавочкин потянули веревки. Кипарисы вздрогнули, холст закрутился вверх…
Портрет! Благоверного императора нашего Николая Александровича! Красные глаза, длинные зеленые усы, синяя борода и два загнутых фиолетовых рога. Сперва даже непонятно…
— …императору нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруя…
Андриевский величественно смотрит в зал. Мужики улыбаются. Почему они улыбаются?
Почему они улыбаются? Смотрят на сцену… И вдруг из толпы зрителей вырывается смешок. Еще смешок. Еще. Кто-то кивает. Кто-то рукой указывает на сцену.
Андриевский оборачивается — боже мой! — и одновременно из-за кулис выбегает Кияшко.
— Опустить! Опустить! — кричит он и машет рукой, показывая: опустить, опустить!
Мужики сразу приходят в веселое настроение.
Терешкин отпускает веревку, задник стремительно раскручивается, и снова кипарисы и мраморная беседка.
Отец Михаил с дьячком ретируются, на сцене главный священнослужитель на сегодняшний день — ротмистр Кияшко. Вся надежда теперь на Андриевского, один он может спасти положение, произнести речь, обрисовать момент, пробудить патриотизм…
— Перед вами выступит ваш односельчанин Виктор Владимирович Андриевский…
Какой он им односельчанин?!
Андриевский и так высок, а на постаменте немного не достает до рампы. Не послушался Быстрова, не одолел искушения, приготовил речь — о свободе, о демократии, о родине, черт знает о чем, самые роскошные слова подобрал. Итак, внимание!
— Га-спа-да…
И замирает.
— Гаспада…
Он как-то весь обвисает на своем постаменте, точно он без костей, утратил всякую устойчивость, вот-вот осядет. Его выразительные карие актерские глаза прикованы к чему-то в зале.
Слава следит за его взглядом…
Да что же это такое? Быстров! Да как он может, что за безрассудство… Но какое великолепное безрассудство! В эту минуту Слава знает, кого напоминает ему Быстров. До чего ж он похож на Дубровского! На любимого Дубровского!
Степан Кузьмич сидит в глубине зала у раскрытого окна и не сводит взгляда с Андриевского. Так вот они и смотрят друг на друга, Степан Кузьмич на Андриевского, как змея на кролика, и Андриевский на Быстрова, как кролик
— Говорите же, — негромко, но достаточно внушительно командует Андриевскому Кияшко.
Легко ему командовать! А если Андриевский не может?..
Никогда еще Виктор Владимирович Андриевский не оказывался в таком ужасном положении. Он пропал! Двум смертям не бывать, одной не миновать, а он очутился меж двух смертей, между Быстровым и Кияшко.
— Гаспада…
И захлебнулся. Единственное, что он может сказать: гаспада, я пропал! Но недаром он адвокат. Находит выход и как невинность соблюсти и как капитал приобрести. Обмякает, оседает и… падает в обморок.
Хватается рукой за сердце и падает — не так, чтоб очень ушибиться, при его росте упасть навзничь — разбиться, опускается, присаживается и уж затем растягивается на полу.
— Воды! Воды! — кричит курносая Ниночка Тархова, выхватывает из чьей-то протянутой руки стакан, набирает воду в рот и торопливо прыскает в лицо Андриевскому.
Но все смотрят не на Андриевского, а на Быстрова, и Кияшко смотрит со сцены, и кто-то наклоняется из-за кулис и шепотом объясняет кто это, и Кияшко хватается за кобуру.
Но тут мужиков точно ветром из окна пригибает, а сам Быстров берется за подоконник и в мгновение ока скрывается в просвете окна.
Кияшко с револьвером в руке бросается к двери. Заперта! Бросается к другой. Заперта! Ринуться через толпу и выпрыгнуть в окно не рискует, боится повернуться спиной… Он кричит, зовет! Кияшко хоть и не собирался нарушать демократию, но на всякий случай припрятал несколько солдат, они выбегают из угловой комнаты, что позади зала, наваливаются на двери, те не поддаются. Шум, суета, только что не паника… Теперь Слава понимает, зачем понадобились Быстрову ключи. Пока кто-то из солдат вылезает в окно, пока выламывают одну из дверей, Быстрова уже след простыл, поминай как звали, ищи ветра в поле!
Тем временем Андриевский приходит в себя, говорить он решительно не может, однако Кияшко требует провести выборы.
Армия одобрила кандидатуру Устинова, но не может же Кияшко приказать его выбрать. Армия за свободное волеизъявление, у самого Кияшко на примете лишь одна эта кандидатура, да и ее он плохо запомнил в лицо…
— Филипп Макарович Устинов? — вопросительным тоном возглашает ротмистр Кияшко. — Попрошу вас сюда!
Филиппу Макаровичу страсть как не хочется вылезать, но и не спрячешься, все смотрят на него, и он не торопясь поднимается на сцену.
— Слушаю, господин начальник.
— Мы тут советовались с народом, есть мнение выбрать вас…
Филипп Макарович пугается, все эти ротмистры, поручики и полковники как пришли, так и уйдут, а со Степаном Кузьмичом жить, пожалуй, еще и жить, лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.
— Какой из меня старшина, я и грамоте-то не очень…
— Народ лучше знает!
Филипп Макарович вспоминает, как с полгода ходил в председателях потребиловки, при ревизии в лавке обнаружилась недостача, совсем незначительная; без лишних разговоров Устинов ее тут же погасил, но сейчас о ней стоит напомнить.