Опоздавшие к лету
Шрифт:
– Сколько же здесь контактов? – спросил он.
– Восемьсот пятнадцать. И по сто пятьдесят в перчатках.
– Богато, – сказал Андрис. – А, извините, где вы вообще работаете?
– В институте биофизики.
– У… э-э… Раду леску?
– В какой-то мере. А что?
– Просто так.
– Забавно – когда говорят о нашем институте, обязательно вспоминают дедушку. Он что, так широко известен?
– Выходит, так.
– Жалко. Получается, что вы судите о нас по одному диноцефалу.
– Диноцефалу?
– Были такие – еще до ящеров.
– Я вообще о вас не сужу. Я про вас ничего не знаю, как я могу судить?
– Про Радулеску же вы откуда-то знаете?
– Про Радулеску я тоже ничего не знаю. Фамилию только слышал, и все.
Далекие, приглушенные толщей бетона завывания бура прекратились, потом грохнуло – упало что-то тяжелое.
– Ну, вот, – сказал Андрис. – Можно и выходить.
Декан был моложав и делал вид, что куда-то спешит. Андрис же,
– Ну, вот, – сказал Андрис обормоту Тони, который дремал на скамейке в сквере. – Можешь идти на лекции. Пока что я тебя отстоял. А то, может, еще и в полицию сбегаю – пусть дело прекращают?
– И так прекратят, – сказал Тони. – У них на меня никакой компры нет. Не хочу я на лекции. Я спать хочу.
– Ничего себе – спать! – возмутился Андрис. – Спать знаешь когда будем?.. – он хотел сказать, когда именно они будут спать, но передумал. – Давай-ка найдем какой-нибудь уединенный телефон.
– Телефон… – пробормотал Тони. – А, телефон. Телефон есть.
– Опять где-нибудь в подвале?
– Нет, – Тони помотал головой, стряхивая с себя остатки сна. – Наоборот.
Они обошли учебный корпус и направились к зданию общежития: двум шестнадцатиэтажным башням, соединенным перемычками-галереями: между четвертыми и десятыми этажами. Двухэтажный цоколь здания был весь из стекла. Все это было бы даже красиво, если бы красоту не портила не то незавершенность, не то запущенность: потеки на стенах, грязь, трещины в стекле, кое-где стекол не было вовсе. Возле парадного в ряд стояли мусорные баки. В лифте воняло. На панели чем-то красным было написано: «Оставь одежду, всяк сюда входящий». Ниже: «Нельзя так жить, люди!» Крик души. Под вентиляционной решеткой висел приклеенный намертво плакат: портрет Кристальдо в две краски и лозунг: «Народ всегда прав!» Кто-то пытался плакат отскоблить – не получилось.
На десятом этаже Тони постучал в дверь с надписью: «Телецентр». «Кто?» – спросили из-за двери. «Это я, Ольвик», – сказал Тони. Ему открыли. В комнатке было не повернуться – аппаратура и груды журналов. Тут же была дверь в другую, смежную комнату, светлую и более просторную. Там стояла телекамера. Парень сказал: «Хорошо, что ты пришел. Покарауль, я скоро приду. Никого не пускай». Тони запер за ним дверь. Андрис нашел телефон, снял трубку. Аппарат был старого типа, и он повозился, прилаживая декодер к наушнику. Потом набрал нужный номер, дождался гудения, сказал: «Август. Информацию», – и стал ждать. Через минуту декодер заговорил искусственным голосом.
С институтом все было просто. На балансе лаборатории волновой и акустической транслокации числилось семь предметов из драгоценных металлов стоимостью двадцать одна тысяча триста пятнадцать динаров каждый; предметы именовались «информационными носителями ЭЛТОР». Согласно правилам, установленным для хранения такого рода предметов, они содержались в бронированном сейфе, установленном в специально оборудованном и охраняемом помещении. Предметы приняты на баланс четвертого марта сего года. Распоряжение об оплате подписано лично директором института, действительным членом Академии, профессором Василе А.Радулеску. Точка. Далее: из допроса Штефана Рацека, девятнадцати лет, уроженца города Скрей, члена ультралевой группировки «Рука Эльвера», студента филологического факультета, стало ясно, что диверсия, совершенная им, имела целью уничтожить гнездо разврата и пресечь социальную деградацию граждан; центральный комитет «Руки Эльвера» постановил считать все компьютерные игры, в которых осуществляется обратная связь по типу В и С, атрибутикой социального онанизма, предназначенной для отвлечения граждан от актуальных проблем современности и ведущей к резкому снижению их социальной активности. Решение о диверсии принято им самостоятельно. Точка. Конец сообщения.
Н-да… А между прочим, выражение «социальный онанизм» уже проскакивало где-то; ну да, сам Кристальдо запустил его в оборот, произнося речь то ли в ООН, то ли в «Ассамблее Юг-Запад» – но речь тогда шла о наркотиках. Точно, точно. Эль-вер объявил себя зоной, свободной от наркотиков – и, похоже, действительно ею стал. По крайней мере, Хаппа утверждает, что так оно и есть. Методы у них, правда… но, опять же: зачем иметь много денег в стране, где их нельзя потратить? В стране, где вообще нельзя иметь неучтенные деньги? Где вообще нельзя иметь ничего неучтенного? Все равны перед цифрой… Никогда не пойму, почему это так привлекает нынешнюю молодежь… хотя только ли нынешнюю? Вся история рода людского – история
– Знаете, дядюшка, – сказал Тони, – мне кажется, что вам надо поговорить с Рене.
– С этим вот парнем?
– Да. Он здесь все знает куда лучше чем я. Это же нервный центр. Алеф. Кроме того, он большая умница.
– Значит, поговорим. Ты нас познакомишь?
– Конечно. Вы же видите – из меня получился очень относительный Вергилий.
– Отнюдь. Все было вполне мило.
– Неужели вы не хотите спать?
– Очень хочу. Я ведь почти два месяца совсем не мог спать.
– Почему?
– Болело.
– А, верно, я уже и забыл… Давайте подождем Рене, поговорим с ним… я тут подремлю чуть-чуть…
Тони уткнулся в скрещенные на столе руки и обмяк.
Зря я ввязался, с вернувшейся тоской подумал Андрис. Прежнее чувство – что все ни к черту – вернулось и ныло теперь где-то пониже кадыка. Говорят, там находится душа. Отсюда – закадычный друг. За-кадычный. За-душевный. Воспоминания о Петцере отболели, а сейчас вот опять захотелось, чтобы он побыл немного здесь, рядом. Такие друзья бывают только раз. И вот… Он долго не мог простить Хаппе доктора. Потом притупилось. Доктор, подумал он, еще не понимая, что к чему. В голове будто мигнула сигнальная лампочка. Тут доктор и там доктор…
Петцер говорил, что… они сидели тогда втроем: он, Андрис и Хенрик, Хенрик приволок несколько бутылок настоящего рейнвейна, и доктор, как обычно бывало, пустился в рассуждения – и вырулил на тему борьбы с наркотиками. Тогда только что организовался КБН, и Заген раздавал направо и налево обещания покончить с безобразием… Все чушь, сказал, морщась, Лео, потому что никто не знает причин явления, которое этот гипертроф собрался искоренять. Кроме тебя, конечно? – поддел Хенрик. Да, сказал доктор. Кроме меня. Только мне, как обычно, никто не верит. Все мы: авгуры, оракулы и Кассандры – существа с трагической судьбой, потому что никто не хочет знать, как все будет на самом деле, а хочет только, чтобы его успокоили и сказали, что все будет оч-чень здорово. Ну, а все-таки? – спросил Хенрик. Как там насчет причин? Насчет причин так: когда-то, очень давно, один из многочисленных видов обезьян взял да и потерял контакт с природой. О причинах можно догадаться: скажем, произошло резкое изменение условий жизни, какая-то климатическая катастрофа. Все естественные программы функционирования вошли в противоречие с инстинктом самосохранения и отключились. Теперь любой поступок, прежде естественный, инстинктивный, требовал от обезьяны предварительного моделирования его. Сумма этих идеальных моделей реальных явлений и составила то, что можно назвать человеческим интеллектом. Обезьяны, а теперь уже – люди, рождающиеся и вырастающие в поле общего интеллекта, заражаются им. Он сразу, мгновенно, блокирует программы естественного поведения. Отсюда у каждого человека в отдельности и у всего вида в целом возникает и поддерживается отчуждение от природы. Но программы эти, пусть и блокированные, продолжают существовать, потому что идут непосредственно от генов, – и это вызывает внутренний разлад, дискомфорт, стремление что-то сделать, чтобы преодолеть отчуждение. Наиболее распространенным способом преодоления такого отчуждения является создание предметов второй природы – предметов, явлений, сутей, над которыми человек властен, которые он может постичь, которые принадлежат ему. Вся вторая природа – это, если хотите, мост, который человек в панике громоздит из подручных материалов, чтобы вернуться в лоно матери-природы… Не всем хватает творческой работы – а именно творчество, созидание позволяет чувствовать, что отчуждение преодолевается, – не все имеют одинаковую тягу к преодолению… люди разные, кому-то достаточно изобразить бабочку, кому-то нужно штурмовать небо… короче, постоянно идут поиски обходных путей. Обычно это либо химия, либо так называемые массовые психозы. Химия бывает двух родов: позволяющая нашим внутренним образам занять место реального мира – притом их пластичность сохраняется или даже усиливается, возникает иллюзия слияния с миром, то есть иллюзия преодоления отчуждения – это так называемые галлюциногены; и разного рода суррогаты химических агентов положительных эмоций – здесь мы получаем результат, не решая задачки. И массовые психозы, буйные и тихие… буйные заметнее: ловля ведьм, вурдалаков, шпионов… но тихих больше. Тихие – это восприятие внешнего мира согласно внутренним установкам. Чем больше расхождение между внутренней картиной мира и внешним миром, тем больше работы интеллекту по преодолению этого расхождения, то есть – по преодолению отчуждения; тем большее удовлетворение получается в результате. Вот вам физиологическая подоплека тоталитаризма. Ну, не только, возразил Хенрик. А террор? То есть игра на инстинкте самосохранения.