Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
В заключение Бор говорил, что новый широкий режим международного контроля мог бы сложиться после войны, если только немедленно пригласить Советский Союз к участию в послевоенном планировании ядерной энергии — прежде, чем бомба станет реальностью, и не дожидаясь окончания войны. Послевоенную гонку ядерных вооружений можно предотвратить, считал Бор, если сообщить Сталину о существовании Манхэттенского проекта и убедить советского лидера, что проект не направлен против Советского Союза. Заблаговременное обсуждение режима послевоенного контроля над ядерной энергией между военными союзниками — единственная альтернатива миру, вооруженному атомным оружием. Оппенгеймер разделял его взгляды. Более того — он сам шокировал полковника Паша и офицеров службы безопасности в августе предыдущего года заявлением, что был бы не против, если бы президент проинформировал
Эффект, произведенный на Оппенгеймера Бором, очевиден. «Он знал Бора по прежним временам, их связывали довольно близкие личные отношения, — говорил Вайскопф. — По-настоящему эти политические и этические проблемы с ним обсуждал один Бор, и возможно, именно в это время [в начале 1944 года] Оппенгеймер начал о них серьезно задумываться». Однажды зимним вечером Оппенгеймер и Дэвид Хокинс вели Бора на выделенную ему квартиру в Фуллер-лодж. Бор в шутку предложил испробовать толщину льда на пруду. Бесшабашный в иных обстоятельствах Оппенгеймер обернулся к Хокинсу и воскликнул: «Боже мой! А что, если он поскользнется? Или провалится? Что мы все тогда будем делать?»
На следующий день Оппенгеймер поманил Хокинса в кабинет, достал из секретного шкафа для документов папку и дал прочитать письмо, которое Бор написал Франклину Рузвельту. Оппи, очевидно, возлагал на этот драгоценный документ большие надежды. По словам Хокинса, «имелись сведения, что Рузвельт правильно его понял. И это служило для него источником радости и оптимизма. <…> Странное дело. Видите ли, мы все до последнего дня пребывания в Лос-Аламосе питали иллюзию, что Рузвельт нас понял».
Бор уже давно трансформировал свою «копенгагенскую» интерпретацию квантовой физики в философское мировоззрение, которое назвал «принципом дополнительности». Датский ученый без устали пытался применить свои познания физической природы мира к человеческим отношениям. Как писал историк науки Джереми Бернстейн: «Бор не желал ограничивать принцип дополнительности сферой физики. Он видел его действие повсюду: в инстинктах, рациональности, свободе выбора, любви, справедливости и так далее». Понятное дело, он видел его и в работе лос-аламосской лаборатории. Все, что касалось проекта, изобиловало противоречиями. Создавалось оружие массового поражения, способное сокрушить фашизм и положить конец всем войнам, но не менее способное полностью уничтожить земную цивилизацию. Поэтому Оппенгеймера естественным образом успокаивали слова Бора о том, что все противоречия в жизни составляют одно целое, а потому комплементарны.
Оппенгеймер настолько преклонялся перед Бором, что взял на себя долгосрочную обязанность «переводить» его для остального человечества. Мало кто понимал, что Бор имел в виду под «открытым миром». А тех, кто понимал, подчас по-настоящему пугала дерзновенность его предложения. В начале весны 1944 года Бор получил надолго задержанное почтой письмо от одного из своих учеников, русского физика Петра Капицы. Капица сердечно приглашал Бора поселиться в Москве, где все «будет сделано, чтобы дать пристанище вам и вашей семье, и мы теперь имеем все условия, чтобы продолжать научную работу». В письме Капица передавал привет от нескольких русских физиков, с которыми Бор был знаком, и, не вдаваясь в подробности, заявлял, что те будут рады, если он примкнет к их «научной работе». Бору этот шанс показался блестящей возможностью, он всерьез надеялся, что Рузвельт и Черчилль позволят ему принять приглашение Капицы. Как Оппенгеймер потом объяснил коллегам, Бор «через этих ученых хотел предложить руководству России, которое было тогда нашим союзником, что Соединенные Штаты и Великобритания готовы “обменять” знания об атоме на открытый мир… что мы предлагаем русским поделиться с ними знаниями об атоме, если они согласятся открыть Россию, сделать ее открытой страной, частью открытого мира».
В представлении Бора секретность являлась злом. Зная Капицу и других русских физиков, Бор полагал, что они и сами в состоянии предвидеть военные последствия расщепления атомов урана. Он даже увидел в письме Капицы намек на то, что Советы пронюхали об англо-американской атомной программе и что русские начнут питать недобрые подозрения, если сделают вывод, что новое оружие разрабатывается по секрету от них. Другие физики Лос-Аламоса соглашались с ним. Роберт Уилсон «приставал» к Оппенгеймеру с вопросами, почему в Лос-Аламосе работают английские ученые, но нет русских. «Мне
Можно было не сомневаться, что взгляды Бора не понравятся генералам и политикам, дающим поручения ученым. Например, генерал Гровс никогда не считал русских союзниками. В 1954 году на слушании в Комиссии по атомной энергии он заявил, что «уже через две недели после того, как я возглавил проект, у меня исчезли всякие сомнения насчет того, что Россия — наш враг, и с этой позиции я руководил проектом. Мое мнение расходилось с бытующим в стране, будто Россия наш верный союзник». Уинстон Черчилль имел насчет Советов такое же мнение и пришел в ярость, узнав от британской разведки о переписке между Капицей и Бором. «Как случилось, что он [Бор] был привлечен к делу? — воскликнул Черчилль в присутствии своего советника лорда Черуэлла. — Мне кажется, Бора следовало бы заключить в тюрьму или в любом случае предупредить, что он находится на грани преступления, караемого смертной казнью».
Несмотря на личные встречи с Рузвельтом и Черчиллем весной и летом 1944 года, Бор не смог убедить ни одного из лидеров в недальновидности англо-американской монополии на ядерные исследования. Гровс позднее сказал Оппенгеймеру, что Бор «временами был шилом в одном месте у всех, кто с ним имел дело, — возможно, из-за слишком большого ума». Как ни странно, снижение влияния Бора на политическое руководство сопровождалось ростом его авторитета среди физиков Лос-Аламоса. В который раз Бор был богом, а Оппи — его пророком.
Бор приехал в Лос-Аламос в декабре 1943 года, встревоженный встречей с Гейзенбергом, на которой узнал о перспективе создания бомбы немцами. А весной покинул Лос-Аламос в уверенности, что, по сведениям разведки, немцы скорее всего не имели эффективной программы создания бомбы. «Судя по утечкам информации о деятельности немецких ученых, — заметил он, — практически нет никаких сомнений в том, что страны оси не достигли существенного прогресса». Если уж Бор был убежден, то Оппенгеймер и подавно должен был понять, что немецкие физики, скорее всего, намного отстали от американцев. По свидетельству Дэвида Хокинса, генерал Гровс в конце 1943 года передал Оппенгеймеру, что немецкий источник недавно сообщил о прекращении немцами первоначальной программы разработки атомной бомбы. Гровс подчеркнул, что эти сведения трудно проверить — источник мог подбросить дезинформацию. Оппенгеймер лишь пожал плечами в ответ. Хокинс запомнил свои мысли на этот счет: слишком поздно, люди в Лос-Аламосе были «полны решимости создать бомбу независимо от успеха или неуспеха немцев».
Глава двадцать первая. «Воздействие “штучки” на цивилизацию»
К Оппенгеймеру я в то время относился как к человеку ангельского склада, истинному, честному и непогрешимому. <…> Я в него верил.
Оппи всегда был на виду. Разъезжал по «холму» в армейском джипе или на своем большом черном «бьюике». Не объявляя заранее, появлялся то в одном, то в другом лабораторном кабинете. Обычно он садился поодаль и, куря сигареты одну за другой, молча слушал обсуждения. Его присутствие буквально электризовало людей, побуждая их удваивать усилия. Викки Вайскопфа поражала способность шефа появляться в аккурат к очередному прорыву. «Он всегда находился в лаборатории или конференц-зале, когда производились измерения нового эффекта или рождалась новая мысль. Нельзя сказать, что он вносил много идей или предложений. Он иногда это делал, однако его главное влияние заключалось в постоянном, внимательном присутствии, вызывавшем у всех ощущение прямого участия». Ханс Бете запомнил день, когда Оппи заглянул на совещание металлургов и стал слушать сбивчивые дебаты о том, какой тип огнеупорной емкости следовало выбрать для плавки плутония. Выслушав споры, Оппи подвел итог. Он не предложил окончательное решение сам, однако к тому времени, когда покинул помещение, ответ стал ясен сам по себе.