Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Берд Кай

Жителей за несколько месяцев объединил общинный дух, и многие жены приписывали эту заслугу Оппенгеймеру. С самого начала, как дань принципу демократии прямого участия, он учредил муниципальный совет. Потом членов совета начали избирать, и, хотя орган не имел формальных властных полномочий, он все же регулярно проводил заседания, помогая Оппи следить за нуждами общины. Заседания совета служили громоотводом для жалоб на качество армейских пайков, жилищные условия и штрафы за стоянку в неположенном месте. К концу 1943 года Лос-Аламос обзавелся собственной маломощной радиостанцией, передававшей новости, общественные объявления и музыку — отчасти из личных обширных запасов классики Оппенгеймера. Этими мелочами Оппи давал понять, что понимает и ценит всеобщие жертвы. Несмотря на ограниченность личного пространства, спартанские условия и перебои с водой, молоком и даже электроэнергией, он заражал других своим шутливым, неунывающим духом. «В

вашем доме живут одни сумасшедшие, — как-то раз Оппи сказал Бернис Броде, — так что вы прекрасно уживетесь». (Чета Броде жила в квартире над Сирилом и Элис Кимбалл Смитами, а также Эдвардом и Мичи Теллерами.) Когда местный театр поставил пьесу Джозефа Кесселринга «Мышьяк и старые кружева», зрители изумились и пришли в восторг, увидев, как на сцену выносят с посыпанной мукой лицом и застывшего, как труп, Оппенгеймера и кладут его на пол рядом с другими «мертвецами». А когда осенью 1943 года от загадочного паралича внезапно умерла молодая женщина, жена одного из руководителей групп, Оппенгеймер первым явился утешить скорбящего супруга.

У себя дома Оппи был главным поваром. Он все еще питал слабость к острым экзотическим блюдам типа наси-горенг, но обычный ужин мог включать в себя стейк, свежую спаржу и картошку с прелюдией из джина-сауэр или мартини. 22 апреля 1943 года Роберт дал на «холме» первый большой прием по случаю своего дня рождения — ему исполнилось тридцать девять лет. Он потчевал гостей самым сухим из всех мартини и деликатесами, хотя с едой случались перебои. «На высоте двух с половиной километров алкоголь действует сильнее, — вспоминал доктор Луис Хемпельман, — поэтому все до одного, даже самые непьющие вроде Раби, набрались под завязку. Все начали отплясывать». Оппи танцевал фокстрот в своей обычной старомодной манере, выставив перед собой руку. Раби всех удивил, достав расческу и сыграв на ней, как на губной гармошке.

Китти наотрез отказывалась играть роль жены главного начальника. «Стилем Китти были голубые джинсы и одежда от “Брукс бразерс”», — вспоминала одна из жительниц Лос-Аламоса. Сначала Китти работала на полставки лаборанткой под началом доктора Хемпельмана, изучавшего опасное влияние радиации на здоровье человека. «Она страшно любила командовать», — вспоминал он. Китти редко приглашала на ужин старых друзей по Беркли и редко устраивала дома открытые приемы. Зато Дики и Марта Парсонсы, ближайшие соседи Оппенгеймеров, любили развлекать гостей и проводили много таких мероприятий. Оппи всех побуждал упорно трудиться и со вкусом отдыхать. «По субботам мы устраивали гулянки, — писала Бернис Броде, — по воскресеньям ходили в походы, остаток недели работали».

В субботу вечером в гостиницу для одиночек набивались любители сельской кадрили — мужчины в джинсах, ковбойских сапогах и цветастых рубахах, женщины в длинных платьях, пышных от множества нижних юбок. Естественно, самые разгульные сборища устраивали холостяки. Для разогрева на вечеринках использовали смесь из равного количества лабораторного спирта и грейпфрутового сока в стодвадцатилитровой армейской канистре, в которую для охлаждения бросали кусок дымящегося сухого льда. Один из самых молодых ученых, Майк Микновиц, играл для танцующих на аккордеоне.

Иногда кто-нибудь из физиков устраивал фортепианный или скрипичный концерт. На субботние вечера Оппенгеймер приходил одетым в чинный твидовый костюм. Он неизбежно становился центром притяжения внимания. «Если вы стояли в большом зале, — вспоминала Дороти Маккиббин, — то самая большая группа людей, если только можно было протиснуться поближе, всегда толпилась вокруг Оппенгеймера. Он был хорош на вечеринках, женщины его просто обожали». Однажды кто-то устроил костюмированный бал под девизом «Несостоявшаяся мечта». Оппи явился одетым в свой обычный костюм, но с перекинутой через руку салфеткой, намекая, что когда-то хотел стать официантом. Скорее всего, это была рисовка, нарочитая демонстрация скромности, а не реальная тоска по анонимности. Работа директором по науке самого важного проекта военного времени как раз означала, что «несостоявшаяся мечта» Оппенгеймера вполне состоялась.

По воскресеньям многие сотрудники ходили в соседние горы на прогулки и пикники либо брали напрокат лошадей из бывшей школьной конюшни. У Оппенгеймера был свой прекрасный четырнадцатилетний жеребец Чико темно-рыжей масти, на котором он ездил по обычному маршруту — с восточной стороны поселка на запад до горных троп. Оппи умел водить жеребца «одноногой» рысью, когда копыта касаются земли в разное время, по самым трудным тропам. Всех встречных он приветствовал взмахом «поркпая» цвета жидкой грязи и какой-нибудь прибауткой. Китти тоже была «очень хорошей наездницей с истинно европейской выучкой». Первое время она выезжала на Дикси, стандартбредном иноходце, бывшем участнике скачек в Альбукерке. Потом переключилась на лошадь чистокровной породы. Их всегда сопровождал вооруженный охранник.

Физическая

выносливость Оппенгеймера во время конных и пеших походов в горы неизменно удивляла попутчиков. «Он всегда выглядел таким хрупким, — вспоминал доктор Хемпельман, — всегда был болезненно худ и в то же время удивительно силен». Летом 1944 года Оппи с Хемпельманом доехали верхом через хребет Сангре-де-Кристо до ранчо «Перро Калиенте». «Я чуть не умер, — говорил Хемпельман. — Он ехал на своей лошади быстрым шагом и прекрасно себя чувствовал. Моя же лошадь, чтобы не отстать, то и дело переходила на рысь. В первый день я, кажется, проехал тридцать или тридцать пять миль и чуть не свалился замертво». Хотя Оппи редко болел, его донимал сухой кашель — результат привычки выкуривать по четыре-пять пачек сигарет в день. «Мне кажется, что он перешел на трубку лишь для того, чтобы не курить сигареты одну за другой», — сказала одна из секретарш. Его периодически одолевали длительные приступы неудержимого спазматического кашля, а лицо, когда он пытался говорить сквозь кашель, становилось пурпурным. Превратив смешивание коктейлей в настоящий ритуал, Оппи даже в курении выработал особый стиль. В то время как большинство мужчин стряхивали пепел, постукивая по сигарете указательным пальцем, Оппи выработал странную привычку смахивать пепел кончиком мизинца. Из-за этой привычки кончик его мизинца настолько ороговел, что выглядел обожженным.

Постепенно жизнь на плоскогорье стала если не роскошной, то комфортной. Солдаты кололи, складывая в поленницы, дрова для топки кухонных печей и каминов. Военные убирали мусор и завозили уголь для котельных. Каждый день армейцы привозили на автобусах из деревни Сан-Ильдефонсо индейских женщин, работавших домашней прислугой. Одетые в унты из оленьих шкур и цветастые индейские платки, обвешанные украшениями из бирюзы и серебра, индианки быстро примелькались в поселке. Каждое утро, отметившись в армейской кастелянской службе у водонапорной башни, они на полдня расходились по немощеным дорожкам к закрепленным за ними семьям. Их так и прозвали — «полудневки». Идея, поддержанная Оппенгеймером и осуществленная военными, заключалась в том, чтобы разгрузить жен ученых от повседневных забот и позволить им работать секретаршами, лаборантками, учительницами или «операторами вычислительных машин» в техзоне. Это, в свою очередь, помогало армии сохранять в Лос-Аламосе минимально возможное население и поддерживать боевой дух большой массы умных, энергичных женщин. Домашняя прислуга выделялась по мере надобности в зависимости от важности работы и продолжительности рабочего времени домохозяек, количества маленьких детей в семье, а также в случае болезни. Хотя этот армейский социализм не всегда работал четко, он здорово облегчал жизнь на плоскогорье и помог превратить оторванную от мира лабораторию в слаженно работающую общину с полной занятостью.

В Лос-Аламосе всегда был высок процент одиноких мужчин и женщин, и армия, естественно, мало преуспела в их разделении. Когда председателем муниципального совета был Роберт Уилсон, самый младший среди руководителей лабораторных групп, военная полиция распорядилась закрыть одно из женских общежитий и уволить его обитательниц. В совет явилась толпа заплаканных женщин и решительно настроенных холостяков, протестующая против решения. Уилсон описал дальнейшие события следующим образом: «Как оказалось, девушки устроили процветающий бизнес на удовлетворении насущных потребностей молодых мужчин за определенную плату. Армия смотрела на это сквозь пальцы, пока не заявил о себе рост заболеваний, — пришлось вмешаться». Совет решил, что число женщин, занимавшихся подобным ремеслом, было невелико; после усиления мер гигиены общежитие решили не закрывать.

Каждые несколько недель жителям поселка на «холме» разрешалось проводить вторую половину дня в Санта-Фе и делать покупки в магазинах. Некоторые пользовались возможностью, чтобы пропустить стаканчик в баре отеля «Ла фонда». Оппенгеймер не раз ночевал в прекрасном толстостенном глинобитном доме Дороти Маккиббин на Олд-Санта-Фе-трейл. В 1936 году Маккиббин потратила 10 000 долларов на строительство дома-ранчо в испанском стиле. Участок площадью полтора акра находился на южной окраине Санта-Фе. Со своими резными испанскими дверями и верандой по всему периметру, дом, казалось, простоял здесь не одно десятилетие. Дороти заполнила его местной античной мебелью и коврами навахо. Как «привратнице» проекта, Дороти был выдан пропуск категории Q (сверхсекретный), и Оппенгеймер часто использовал ее дом для конфиденциальных встреч в Санта-Фе. Маккиббин любила играть роль «хозяйки притона», но не меньше любила проводить тихие вечера с Оппенгеймером, готовя его любимое блюдо — стейк со спаржей — в то время, как он смешивал «лучшие мартини в мире». Для Оппенгеймера дом Маккиббин служил убежищем от постоянной слежки, которую ему приходилось терпеть на «холме». «Дороти любила Оппенгеймера, — говорил потом Дэвид Хокинс. — Они были друг для друга доверенными друзьями».