Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Берд Кай

— Ничего страшного, — ответил Оппенгеймер. — Время не играет роли.

Когда Паш начал задавать вопросы о вчерашней беседе с лейтенантом Джонсоном, Оппенгеймер перебил его и заговорил о том, ради чего пришел, — истории с Росси Ломаницем. Оппенгеймер спросил, следует ли ему поговорить с Росси, и выразил желание указать тому на неподобающее поведение.

Паш прервал его, заметив, что у него есть более серьезные заботы. Существуют ли «другие группы», проявляющие интерес к лаборатории радиации?

— А-а, я думаю, что это так, — ответил Оппенгеймер, — но у меня нет сведений о них из первых рук. После этого он добавил: «Мне кажется правдивой информация о человеке, связанном с советским консулом, чьего

имени я не знаю, сообщившем через посредников людям, занятым в этом проекте, о имеющейся у него возможности передачи без риска утечки, скандала и тому подобных вещей любой информации, которой те пожелают поделиться». После этого он упомянул свою озабоченность возможностью «выдачи секретов» людьми, вращающимися в тех же кругах. Назвав попытку сотрудника советского консульства собирать сведения о лаборатории радиации «реальным фактом», Оппенгеймер тут же изложил внимательно слушающему Пашу свою позицию: «Если честно, я не против того, чтобы верховный главнокомандующий проинформировал русских о нашей работе. По меньшей мере, такой вариант заслуживает обсуждения, однако я против идеи передачи сведений с черного хода. Я считаю, что за этим не помешало бы проследить».

Паш, воспитанный на ненависти к большевикам, ровным голосом спросил: «Не могли бы вы объяснить поконкретнее, какой именно информацией вы располагаете? Вы, конечно, понимаете, что этот этап [передача секретной информации] для меня так же интересен, как и весь проект для вас».

— Могу лишь сказать, — ответил Оппенгеймер, — что контакты всегда устанавливались с другими людьми, и это их тревожило, поэтому они обсуждали их со мной.

Оппенгеймер употребил множественное число, как если бы рассуждал не об одном, а нескольких эпизодах. Он пришел на беседу плохо подготовленным, надеясь продолжить с лейтенантом Джонсоном разговор о Ломанице, а вместо этого столкнулся с Пашем. Направленность вопросов заставила его нервничать и говорить лишнее.

Память о коротком обмене словами с Шевалье на кухне в Беркли полгода назад успела потерять четкость. Возможно, Шевалье упоминал (как это сделал Элтентон на допросе ФБР), что Элтентон просил найти подход к трем ученым — Лоуренсу, Альваресу и Оппенгеймеру. А может, Оппи имел в виду какие-то другие разговоры о необходимости передачи Советам военных технологий. Почему бы и нет? Множество его учеников и соратников ежедневно одолевала тревога, что фашисты выиграют войну в Европе. Они прекрасно понимали, что только советская армия способна предотвратить катастрофу. Многие физики, работавшие в то время в лаборатории радиации, не записывались в армию лишь потому, что были убеждены — нередко самим Оппенгеймером, что их участие в особом проекте внесет весомый вклад в победу. И эти люди, естественно, обсуждали, все ли сделало их правительство, чтобы помочь тем, кто принял на себя главный удар фашистского нашествия. Оппенгеймер, несомненно, много раз слышал высказывания коллег и студентов в поддержку оказания помощи осажденным русским — не в последнюю очередь потому, что в то время американская пресса изображала Советы как героических союзников.

Оппенгеймер попытался объяснить Пашу, что люди, предлагавшие помогать СССР, приходили к нему с «кашей в голове, а не конкретными планами сотрудничества». Они положительно относились к идее помощи союзнику, но отшатывались от мысли передавать информацию, по выражению Оппенгеймера, «с черного хода». Роберт повторил то, что раньше говорил Гровсу и лейтенанту Джонсону: за Джорджем Элтентоном, сотрудником «Шелл девелопмент корпорейшн», следует проследить. «Его возможно просили, — предположил Оппенгеймер, — сделать для доставки информации все, что возможно». Элтентон упомянул об этом в разговоре с человеком, знакомым с одним из сотрудников проекта.

Когда Паш начал давить, пытаясь узнать

имя последнего, Оппенгеймер вежливо отказался по той причине, что этот человек был совершенно ни в чем не виновен. «Я вам вот что скажу, — продолжал Оппенгеймер, — мне были известны два-три случая, и двое из этих людей приехали со мной в Лос-Аламос, они мои близкие соратники». На обоих выходили по отдельности с промежутком в неделю. Третий, сотрудник лаборатории радиации, уже уехал или ожидал перевода на «объект Х», завод в Оук-Ридж, штат Теннесси. В контакт с ними вступил не Элтентон, а третье лицо, чье имя Оппенгеймер отказался назвать, потому что «это было бы ошибкой». Оппенгеймер заверил, что искренне верит в невиновность этого человека. Он выдумал, что этот человек якобы случайно встретил Элтентона на вечеринке и Элтентон сказал: «Вы не могли бы мне помочь? Дело серьезное, потому что мы знаем — здесь ведется важная работа, и считаем, что результатами надо поделиться с союзниками. Вы бы не могли прозондировать желание этих людей оказать нам помощь?»

Помимо частичного признания, что третьим лицом был сотрудник кафедры в Беркли, Оппенгеймер упрямо отказывался сообщить подробности, повторяя: «Я вам уже сказал, откуда шла инициатива [от Элтентона] и что все остальное было не более чем случайностью…» Оппенгеймер указал на Элтентона, потому что считал его «опасным для нашей страны». Но своего друга Хока он не ставил на одну доску с Элтентоном, полагая, что Шевалье ни в чем не виноват. «Посредник между Элтентоном и сотрудником проекта, — сказал Оппенгеймер Пашу, — считал идею неудачной, но передал предложение, как есть. Не думаю, что он его поддерживал. Нет, я это знаю точно».

Отказываясь называть любые имена, кроме Элтентона, Оппи в то же время свободно и в мелких подробностях описал, как посредник выходил на его друзей. Чтобы придать истории безобидный вид, он заявил Пашу: «Позвольте обрисовать вам подоплеку. Подоплека… ну, вы и сами знаете, как трудно складываются отношения между двумя союзниками, к тому же многие не настроены к России дружелюбно, поэтому многие из секретных сведений — о радарах и прочем — до нее не доходят, в то время как они там сражаются не на жизнь, а на смерть и хотели бы знать, что происходит, и это предложение было призвано компенсировать изъяны официальной коммуникации. Вот в какой форме все это было подано».

«Ага, ясно», — ответил Паш.

«Разумеется, — поспешил признать Оппенгеймер, — так как подобные контакты не санкционированы, это, по сути, означает измену». Однако дух предложения сам по себе не являлся изменой, убеждал Оппи. Помощь советским союзникам «по существу, является государственной политикой…». Людям всего лишь предложили компенсировать бюрократические «изъяны» официальных отношений с русскими. Оппенгеймер даже объяснил, каким образом сведения должны были поступать русским. Как объяснили его друзья, на которых вышел человек, говоривший с Элтентоном, им предлагали встречу с последним. Им объясняли, что «этот человек, Элтентон, имеет хорошие связи с сотрудником [советского] посольства, приданным консульству, на кого можно положиться (так утверждалось) и который умел делать микрофильмы и черт знает что еще».

«Секретные сведения», «измена», «микрофильмы». Все эти слова Оппенгеймера всполошили Паша, и без того уверовавшего, что Оппенгеймер, если не был закоренелым коммунистическим агентом, то представлял собой большой риск для национальной безопасности. Паш не мог понять сидящего перед ним человека. Хотя он и Оппенгеймер жили в соседних городах, их миры разделяла пропасть. Бывший школьный футбольный тренер и офицер разведки не мог взять в толк, как Оппи мог с такой уверенностью говорить об измене и тут же с не меньшим упорством принципиально отказываться назвать имена якобы невинных лиц.