Опрокинутый купол
Шрифт:
Глава 2
Я ИДУ ВСТРЕЧАТЬ БРАТА
Утро было свежим, даже, пожалуй, холодноватым, но мне это нравилось. Только росы чересчур. Стоило перейти через дорогу и слегка углубиться в березнячок, как кроссовки (легендарный «Адидас», 43-й размер, синяя замша с тремя белыми полосками, 120 «штук» на рынке) тут же промокли насквозь. Я пожалел, что не надел туристские ботинки – нашу русскую гордость (помнившие зарю нового мира, Ельцина на танке, смену флагов и вывесок). Ботинки, кстати, и по сей день выглядели как новые, но мне почему-то не хотелось предстать в них перед Дарьей Матвеевной, с которой я сейчас обязательно встречусь – вон там, на тропинке, петляющей меж березок…
Дарью Матвеевну я даже наедине с собой называл только полным именем. Было время, когда она мне отчаянно нравилась: я караулил ее, ловил наши якобы случайные встречи, напоминая себе юного пионера, млеющего перед старшей пионервожатой. Хотя пионерчику-то пошел четвертый десяток…
Она была лет на пять старше меня, но благодаря то ли ежедневным прогулкам и восточной гимнастике, то ли просто природе и генам… черт знает еще чему – выглядела почти юной. Мелкие морщины в уголках глаз – не в счет. Черные волосы она заплетала в роскошную косу, и у меня часто возникало желание… нет, не дернуть (боже упаси!), а, скажем, взять в руку, подержать, узнать, какая она (коса то есть) на ощупь. Что еще? Тугая на вид попка, стройные ножки с узкими лодыжками и сильными икрами, маленькая грудь и прямая осанка. При всем этом – живой ум в очаровательной головке. Возможно, я рисую слишком идеальный портрет, но, в конце концов, это мое право художника.
Трава в лесу была густой и высокой, и – странное ощущение – тяжелой, будто таз с мокрым бельем. Лучи солнца, светившие сквозь кроны, превращали ее в прозрачно-серые кусочки слюды. Наконец я выбрался на ту самую тропинку и зашагал по ней.
В детстве нам с братом казалось, что она ведет в некий мир, где все не так, как здесь (слово «параллельный» в широком обиходе еще отсутствовало). У меня даже была мечта: пройти ее до конца и посмотреть, что там, да родители не пускали. Позже, когда мне было лет двенадцать, я исполнил свое заветное желание. Встал на лыжи (дело было в начале декабря), собрался с духом, оттолкнулся палками от поскрипывавшего укатанного наста и помчался «в неизведанное», представляя себя Амундсеном на пути к Северному полюсу. Путь мой оказался совсем не длинным – часа через полтора я, даже не успев устать толком, уперся в ржавую колючую проволоку дачного поселка. Поселок казался необитаемым и абсолютно не романтичным: разнокалиберные заборы скрывали за собой заколоченные на зиму людские жилища – от богатых двухэтажных вилл до смастеренных чуть ли не из картона хибарок. Дальше лыжня раздваивалась. Та, что шла влево, заканчивалась харчевней для шоферов-дальнобойщиков. Правая выходила к покрытому льдом крошечному озеру. По берегам озера торчал ломкий камыш, а на середине сидел одинокий рыбак, медитировавший над маленькой черной лункой. Помнится, я был страшно разочарован. Если мое воображение и рисовало нечто, то обязательно ТАЙНУ, необычное… Скажем, окно в прошлое или будущее или посадочную площадку НЛО. А тут – безжизненное озеро, колючая проволока и одинокий рыбак (интересно, поймал ли он что-нибудь в тот день?). Вот мой брат (которого я считал слегка не от мира сего) – тот здорово умел видеть необычное в обычном, даже обыденном. Наверно, благодаря этой способности он стал много лет спустя известным кинорежиссером. Я смотрел его фильмы – каждый по нескольку раз. Способный у меня брат. Некоторые знатоки утверждают, гениальный.
Мы родились до смешного похожими, почти близняшками. Наверное, только мама различала нас сразу. Она назвала нас в честь первых русских святых – Борисом и Глебом (Глеб – первенец, я появился на свет чуть позже, из-за чего ужасно переживал). В детстве разница в возрасте казалась огромной. Глеб, пользуясь ею, безбожно мной верховодил, а я подчинялся и радовался втихомолку: с братом было по-настоящему интересно. С годами эта разница все таяла, а различия во внешности, наоборот, увеличивались. Теперь я, пожалуй, выгляжу старше. Мама говорит, это потому, что я совсем не слежу за своим здоровьем. Слишком много сигарет и кофе. Глеб обычно поддакивал со всем подобострастием, чем меня несказанно злил (сам-то тоже хорош… Но им положено как творческой личности, они без «дыма адского» творить не могут-с).
Словом, братцу своему я частенько завидовал – его железному здоровью (хотя откуда бы?), его свободной натуре и силе характера. В свое время он прошел дьявольски трудный путь – от городского училища культуры («кулька» по-культурному) до Московского театрального института, который окончил с отличием и был приглашен в мастерскую самого Венгеровича (снявшего в пору хрущевской оттепели знаменитую «Девушку из рабочего поселка»). Пока я добросовестно пыхтел в Высшей школе милиции, а позже – отбывал номер на юридическом факультете университета, Глебушка успел завоевать четыре приза за лучшую режиссерскую работу на Всероссийских кинофестивалях и один – «Золотой парус» – на международном, в Карловых Варах. Мы с мамой лицезрели его большей частью по телевизору – дающим интервью отечественной и зарубежной журналистской братии…
Но всегда, куда бы судьба ни забрасывала его, Глеб возвращался домой. Обветренный, пропахший Дальними Странами, загорелый как негр (и столь же грязный) или, наоборот, с обмороженными ушами и носом – в зависимости от того, где выпало снимать «натуру»…
И тот, последний, его визит я запомнил ярко, во всех мелких подробностях (вроде той, что мы чуть не опоздали к поезду, – у масляного фильтра в машине некстати началась «течка»). Глеб вышел из вагона – ни дать ни взять лондонский денди: дубленка бежевых тонов, дымчатые очки, светло-серый кейс в руке и дорожная сумка «Rifle» через плечо. Улыбчиво раскланялся с проводницами (одну, с копной ярко-рыжих волос, даже чмокнул в щечку – проводница обомлела и запунцовела), встал посреди перрона, толкаемый со всех сторон, и принялся растерянно вертеть головой (давным-давно у нас был выдуман такой ритуал). Я неслышно, точно чукча-охотник, подкрался сзади и со всего размаха хлопнул братца по плечу. Он обернулся… И мы, обнявшись, счастливо и нечленораздельно заорали, изо всех сил тиская друг друга в молодецких объятьях. Мама, тоже счастливая, слегка испуганно нас урезонивала: «Господа, ну что вы будто дикари! Приедет милиция, и я на старости лет попаду в острог…»
– Не бойся, мам, – захохотал Глеб. – Борька свой человек, отмажет.
– Только мне и забот, что тебя отмазывать, – хмыкнул я. Ребяческая радость так и рвалась наружу.
Насчет забот я, кстати, ввернул не для красного словца: на следующий день в 10 утра в управлении заслушивался мой доклад о положении дел по городу.
Список был длинен, как вечность, и также беспросветен: «глухой» разбой в Лаврине – кто-то весьма дерзкий и хорошо информированный «бомбил» дачи бывших партийных, а ныне – депутатских бонз, киднеппинг и четыре нераскрытых убийства. В машине я спросил:
– Ты на каникулы?
– Работать, – отозвался Глеб.
– Вот как?
– Будем проводить натурные съемки – здесь, неподалеку.
– Значит, ты надолго?
– А ты против?
Я всеми доступными средствами дал понять, что я не только не против, но и за. Для меня дни, проведенные с братом, были как возвращение в беззаботную пору студенчества, когда Глеб приезжал после сессий, замотанный до черноты, худющий, небритый – «отъедаться и отсыпаться» (мамино выражение).
– А меня возьмешь с собой? Никогда не видел, как снимают кино.
– Будешь вовремя ходить на горшок и есть манную кашу – так и быть, возьму.
Вот такой милый треп-импровизация. Немудреные шуточки, которые я повторял про себя как некое заклинание, глядя на тропинку перед собой (наш диалог был воображаемым: Глеба рядом не было, только умытый росой березовый лес, «гусиные лапки» в блестящей траве, утро да мы с Кузей – это наша самоедская лайка-самец, белый, как свежий снег, с человеческими умными глазами и черной пуговкой носа. Кличка, как вы догадались, целиком моя заслуга).
Деревья слева от тропинки расступились, и мы вышли на небольшую круглую полянку. Посреди нее стояли две старые березы. Когда-то, давным-давно, два семечка упали рядом, принялись, потянулись вверх… Ни одно из деревьев не желало уступать, и их стволы срослись снизу, превратившись в один, толстый и корявый, а на высоте человеческого роста они опять разделялись. Косые утренние лучи падали на них, оставляя нежные желтоватые полосы на белом фоне. У подножия, рядом с трухлявым пнем, лежала мохнатая туша темно-кофейного цвета, размером приблизительно со взрослого пони. Туша пребывала в полнейшей нирване, однако при виде нас тут же сторожко подобралась и приняла очертания собаки.