Опрокинутый мир (сборник)
Шрифт:
Я придерживался тактики проб и ошибок: сперва взглянуть на панель и установить, сильно ли мы отклонились на восток, затем на какое-то время включить тормозной механизм. Выключить двигатель, снова взглянуть на панель и произвести новую оценку скорости дрейфа. Иногда мне удавалось избежать ошибки, но чаще я тормозил либо слишком сильно, либо слишком слабо.
С каждым разом продолжительность торможения росла, и я взял за правило отмерять время, медленно считая про себя. Вскоре каждая тормозная вспышка — я догадался, что ее интенсивность можно повышать и снижать, нажимая на ручку то сильнее, то слабее, — стала затягиваться
В промежутках от торможения до торможения, когда коконы чуть-чуть разжимали свою мертвую хватку, мы с Амелией ухитрились обменяться двумя-тремя словами. Она сказала, что кровотечение приостановилось, но по-прежнему мучают головная боль, слабость и тошнота.
Вскоре решетки стали смещаться с такой скоростью, что я уже не смел отвлечься ни на миг. Стоило мне выключить двигатель на долю секунды — и они тут же буквально отскакивали друг от друга; я отвел ручку от себя до предела и навалился на нее что было сил.
Включенный на предельную мощность тормозной двигатель ревел с такой яростью, что казалось: сам снаряд неминуемо развалится на куски. Корпус трясся и грохотал, а снизу, там, где подошвы касались металлического пола, их жгло невыносимым жаром. Противоперегрузочные камеры стиснули нас так крепко, что мы едва могли дышать. Ни за какие блага я не сумел бы пошевелить даже самым крошечным мускулом и только диву давался, как выдерживает все это Амелия. Исполинская мощь двигателя отзывалась во мне так, словно мы таранили стену; несмотря на цепкие объятия камеры, инерция безжалостно тащила меня вперед. Грохот, жара, перегрузки сводили с ума — и этот кошмар все длился, длился, пока снаряд ослепительной зеленой кометой пронзал ночное небо Англии.
Конец пути, когда он настал, был внезапным и сокрушительным. Раздался невообразимой силы взрыв на меня обрушился оглушительный удар, снаряд содрогнулся. И в наступившей вдруг тишине мы вывалились из опавших защитных камер в обжигающе знойную кабину управления.
Мы прибыли домой, но состояние наше, мягко говоря, оставляло желать лучшего.
Глава XVIII. В яме
1
Мы пролежали без памяти не меньше девяти часов, почти не сознавая тех ужасных условий, в которые ввергла нас неумелая посадка. Допускаю, что обморок, вызванный полным изнеможением, даже избавил нас от самых тяжелых переживаний, но и то, что выпало на нашу долю, было достаточно скверно.
Прежде всего выяснилось, что снаряд приземлился отнюдь не самым удачным для нас образом: поскольку он вращался вокруг оси, положение любого предмета относительно Земли оказывалось делом чистой случайности, и эта случайность подняла защитные камеры и гамак высоко над нашими головами и сделала их бесполезными. Более того, снаряд врезался в почву под острым углом, и сила тяжести швырнула нас обоих в самую узкую, носовую часть кабины.
Земное притяжение воспринималось
Я уже упоминал, что незадолго до посадки Амелия была ранена; от нового падения рана открылась вновь, и кровь хлестала из нее еще обильнее, чем прежде. По правде говоря, я и сам, вывалившись из противоперегрузочного кокона, рассадил себе голову.
А в довершение всех бед — и это вынести оказалось труднее всего — внутренние отсеки снаряда затопили ошеломляющая жара и влажность. Было ли это следствием зеленых вспышек, тормозивших полет, или трения о земную атмосферу, или, вернее, всего, того и другого вместе, — но не только корпус, а и наполняющий его воздух и все предметы в отсеках нагрелись до немыслимых пределов.
Такова была обстановка, в которой мы лежали без чувств; таковы были мои первые впечатления после того, как я пришел в себя.
2
Первое, что я сделал, — повернулся к Амелии, лежавшей в забытьи поперек моих ног. Кровотечение из раны прекратилось, но состояние раненой оставалось ужасным: лицо, волосы, одежду густо покрывала запекшаяся кровь. Лежала она так тихо, дышала так неслышно, что я сначала не сомневался — умерла; очнулась она, только когда я в панике встряхнул ее за плечи и потрепал по щекам.
Мы лежали в неглубокой луже — вода била из лопнувшей трубы и скапливалась на полу. Лужа сильно прогрелась — по-видимому, от соприкосновения с металлическим корпусом снаряда, однако из трубы текла прохладная вода. Я отыскал ридикюль Амелии и достал оттуда две салфетки, намочил их и обмыл ей лицо и руки, стараясь не задеть открытой раны. Насколько я мог судить, обошлось без трещины в черепе, но поперек лба, как раз под линией волос, тянулся рваный, глубокий почерневший разрез.
Пока я умывал Амелию, она не проронила ни звука, казалось, ей совсем не больно. Поморщилась она только в тот момент, когда я чистил рану.
— Сейчас посажу тебя поудобнее, — ласково сказал я.
Вместо ответа она нашла мою руку и с чувством пожала. Тогда я спросил:
— Ты можешь говорить?..
Она кивнула, затем прошептала:
— Я люблю тебя, Эдуард.
Я поцеловал ее, и она нежно обняла меня в ответ. Несмотря на все наши несчастья, с моей души словно сняли огромную тяжесть: напряжение полета сошло на нет.
— А идти сможешь?
— Надеюсь. Правда, голова немного кружится.
— Я тебя поддержу.
Я поднялся первым и сам почувствовал головокружение, но удержался на ногах, схватившись за край разбитого пульта, который теперь висел у меня над головой, и, протянув руку, помог встать Амелии. Ее качало гораздо сильнее, чем меня, и я обнял ее за талию. Так, поддерживая друг друга, мы поднялись по вздыбившемуся полу до того места, где уклон стал круче, но можно было по крайней мере присесть на что-то сухое и ровное.
Именно тогда я вынул из кармана часы и обнаружил, что с той минуты, когда мы чуть не разбились при посадке, прошло девять часов. Что же успели натворить чудовища за эти часы, пока мы не приходили в сознание?!