Опрокинутый жертвенник
Шрифт:
– И она одна, без провожатого, ходит на ипподром? – не унимался ученик Ямвлиха.
– Ты, видимо, редко стал бывать в Антиохии и забыл, что здесь не любят деревенских, – съязвил Каллиник.
– Спасибо, друг, я это учту.
Элпидий быстро попрощался с грамматиком, пожелал мальчику Либанию стать знаменитым философом и поспешил за голубой накидкой. У входа на ипподром он догнал Таэсис и, улыбаясь, заглянул ей в лицо. Девушка встретилась с ним взглядом, нахмурилась, отвернулась к служанке и сказала с нескрываемой неприязнью:
– Смотри, Мелия – вот еще одна козлиная борода трясется у нашего виноградника.
Служанка через плечо бросила взгляд на Элпидия и прыснула в кулачок. Убежденный в своей неотразимости, философ не был готов к такому решительному отпору и опешил. Но из замешательства его быстро вывели нетерпеливые и нагловатые антиохийцы, которые, как известно, не привыкли, чтобы на их пути возникали какие-либо препятствия. Они, одержимые зрелищами, однажды чуть не затоптали величайшего эллинского святого Аполлония Тианского, тогда что и говорить об Элпидии? Кто бы из них заметил под ногами щуплого, отверженного красавицей, неизвестного селевкийского философа-красильщика?
Антиохийский цирк бурлил, как котел с чечевичной похлебкой, заваренной Лицинием еще в июле в битве под Андрианополем и которую сам он теперь расхлебывал в тюрьме в Фессалониках. Тысячи горожан и жителей округи пришли, приехали и приплыли по реке сегодня сюда, чтобы посмотреть на лучших возниц и редкостных лошадей, собранных со всех провинций Востока для состязаний в честь победы Константина. Оборванные калеки на костылях и тачках, странствующие философы в пыльных черных одеждах, вольноотпущенные рабы и даже дети, поминутно рискуя быть затоптанными напирающей толпой, стояли у входа в цирк и умоляли всех и каждого о подачке. Но они старались не ради куска хлеба, а ради того, чтобы попасть на бега. Однако желающих облегчить свои кошельки не находилось, и хор попрошаек становился все громче. Толпа ругалась по-гречески, сирийски, италийски, персидски, иудейски. Из этого многоголосья рвались пронзительные крики задавленных, неслись проклятия от имени всех божеств Востока. Охрана цирка из полусотни солдат, потных и злых, то сцепляясь, то расцепляясь, оттирала от ворот торопыг – и людская масса конвульсировала и ломалась, когда в нее, как прессы в оливки, впечатывались щиты легионеров.
Украшенные в цвета команд беговых квадриг, трибуны цирка пестрели, как сирийские ковры. Элпидий, опомнившись от первой неудачной попытки покорить Таэсис, не упускал из вида ее голубую накидку с самой площади.
Пробившись вслед за ней через ворота, он оказался выше и немного в стороне, но со своего места хорошо видел ее прозрачную накидку, собранные в диадему волосы, черные брови, и из-под них – зеленые волны души.
Гул над цирком постепенно стих и на арену выехали на своих квадригах возницы, одетые в яркие одежды. В коротких туниках без рукавов, в мягких шлемах, с широкими ремнями, накрученными от кулаков до локтей и от сандалий до колен, едва помахивая бичами, они проехали на легких колесницах, гордые собой, мимо главной трибуны ипподрома. Красивые белые, вороные, пегие, золотистые лошади, кося и фыркая, нетерпеливо перебирали тонкими ногами.
В первом ряду ехали кумиры публики, многократные победители ристаний и венценосцы антиохийских Олимпий – поджарый, как рысь, рыжебородый галл Геркулан с руками и ногами, увитыми тугими канатами мышц и густо заросшими рыжей шерстью, и бронзовокожий гигант из Египта Самбатион. Они ехали, сверкая улыбками, полные величественного достоинства, как и подобает живым богам. А впереди них, сотрясая землю, по рядам ипподрома с восточной трибуны на западную катился вал восторга, и под колеса колесниц олимпиоников летели цветы и венки. За олимпиониками следовали не менее известные в Сирии возничие: финикиец Ификл и Диомид из провинции Киликия.
Тяжелые трубы-букцины протрубили начало состязаний и цирк онемел. Рабы-привратники резко распахнули широкие ворота, и восемь квадриг выехали из загона. Трибуны загудели от восторга. Ряды ипподрома вмиг превратились из тысячеглазого Аргуса в одноглазого Полифема. Все, даже те, кто сидел на крышах соседних домов, увидели, как по ногам лошадей пробегают нервные судороги, как у возниц вздулись мышцы и их лица превратились в каменные маски. Взгляды устремились на сигнальный знак в виде бронзового дельфина, висящий над самыми головами лошадей. Словно кариатида, стоя на трибунале в мраморной тяжелой тоге, арбитр состязаний уронил платок, дельфин нырнул вниз, тубы тяжело выдохнули и квадриги вылетели из горловины цирка, как ужасающие стрелы из баллист. Через несколько секунд на месте старта возникло облако пыли, оно наполнилось грохотом кованых колес и стало вытягиваться вдоль арены. Всем отчетливо были видны только первые три квадриги, остальные же – будто прорывались сквозь завесу пыли. Обогнув поворотный столб, вперед вырвались Геркулан и Самбатион, за ними, в корпус лошади, мчались Ификл и Диомид. Элпидий сжал кулаки и начал молотить по скамье.
– Геркулан! Победа крылата! Дай! Дай! Дай! – закричал он увлеченный азартом трибун, враз забыв о своей сердечной ране. – Подрезай фараона! Раздави как муху!
Болельщики за египтянина тут же ответили со своих мест.
– Гер-ку-лан – рыжий! Мясник – не возница! У него каталка, а не колесница! Оотт-бей фии-илей, Самбати-оооо-ннн!!! – раскатисто покатилось по рядам.
Элпидий бросил взгляд на Таэсис. Щеки у девушки порозовели, глаза горели азартом, пухлые губы полуоткрыты как для поцелуя, или как будто с них вот-вот слетит признание в любви. Страсть, с которой она смотрела на Самбатиона, и ее голубая «египетская» накидка говорили о том, что она отдала свое сердце ему.
Лидерство галла и египтянина в начале состязания еще мало о чем говорило. Квадригам следовало сделать еще шесть кругов, прежде чем оказаться у финишной черты. К тому же, чтобы попасть под крыло победы, требовалось проявить завидную ловкость и по дороге к ней не свернуть себе шею или же не переломать ребра, что на бегах удавалось далеко не каждому.
Гонка становилась все безумней. Возничие нещадно били кнутами лошадей и выкрикивали боевые кличи, как будто они мчались мимо трибун в атаку на невидимого врага и, устрашив его, резко отворачивали у поворотных столбов. Объехав вторую мету, к началу третьего круга вперед вырвался Самбатион, рыжебородый галл отстал от него на лошадиный корпус, Ификл и Диомид гнали почти колесо в колесо. Посередине арены, прямо у трибуны арбитра, финикиец попытался обогнать Диомида, но тот направил своих лошадей ближе к краю, прижимая Ификла к заградительному валу. Колеса колесниц сцепились со страшным скрежетом, финикийца подбросило и отнесло в сторону, лопнула ось, квадрига перевернулась и накрыла атлета. Треснуло и отломилось дышло, колесница, мелькая спицами и очерчивая по песку широкую дугу, вкатилась под четверку. Лошади осадили назад и завалились на нее взмыленными крупами, давя своего возницу и не оставляя ему никаких шансов.
На арену выбежали рабы, остановили четверку и начали быстро резать упряжь. Из-под обломков вытянули за ноги перемолотое тело финикийца, оно оказалось настолько обезображенным, что искушенная в зрелищах публика довольно вздохнула. Мертвого Ификла уложили на носилки и понесли на задворки. Трибуны видели, как с носилок, как будто вино из худого меха, быстро стекает алая кровь. Толпа радостно закричала и зааплодировала этой крови.
Пока часть трибун смотрела на кровавое фиаско финикийца, другая следила за яростной гонкой. В конце пятого круга Самбатион просчитался и зацепил колесом знак поворота. Пристяжные дернули, колесница на миг замерла на одном колесе, рухнула оземь – и лошади с диким ржанием потащили ее по арене. Толпа взревела, увидев невероятное – как ее бог Самбатион опрокинулся с небес на землю.
Таэсис вскрикнула и закрыла в ужасе лицо руками. А Элпидий, с трудом сдерживая ликование, смотрел, улыбаясь, как ее любимец, привязанный накрепко к вожжам, покатился по арене. Обезумевшие лошади, швыряя с губ пену, упорно тащили возницу, колесница крошилась, как соломенная, и ее куски сыпались ему на голову. Зрителям стало ясно, что египтянин, пытаясь быстро перерезать вожжи, потерял свой нож и что он обречен. Но в этот момент произошло чудо. Лошади, храпя и спотыкаясь, дернули, ремни оборвались, и Самбатион замер посредине ристалища, утонув в облаке пыли. Все подумали, что он уже мертв, но египтянин вдруг встал и поднял над головой руку с куском вожжей. Трибуны заликовали. Атлет пошатнулся и опустился на колени. К нему подбежали рабы и чуть ли не насильно уложили на носилки. Другие ипподромные служки начали загонять в стойло его взбесившуюся четверку.