Опрокинутый жертвенник
Шрифт:
Элпидий насупился и молча протянул Панатию чашу, тот, не промолвив ни слова, наполнил ее. Друзья, нарушая все традиции пира, выпили в полнейшей тишине. Элпидий поставил на стол чашу и, подумав, сказал:
– Я должен с ней поговорить.
– О чем ты хочешь говорить с дочерью архитектора нового Византия? О красоте колонн храма Апполона в Дафне или о стройке по канонам Ветрувия? Сам кесарь пообещал сделать ее отца префектом города, если он за два года перестроит Византий. Скоро у этой девушки в женихах будут ходить римские сенаторы, а ты с ней хочешь поговорить. Ты посмотри на себя, на свой старый плащ, загляни в свой кошель, в котором если что и водится –
– Тебе бы оракулы изрекать, – с горечью отозвался Элпидий.
– Раз ты не знаешь, что делать, то – пожалуй, – улыбнулся Панатий.
Ученик теурга снова погрузился в свои безрадостные мысли, но спустя минуту, как будто разглядев что-то в углу комнаты, внезапно оживился.
– Панатий, я знаю, что делать! Зевс Серапис мне поможет!
Панатий замер с поднесенной к губам чашей:
– Ты хочешь прибегнуть к магии?
Философ в ответ на вопрос показал ровный ряд белых зубов.
– Глупец, вспомни об эдикте против любовных заклинаний. Теперь царей у магов и теургов в Сирии нет. А новые римские законники, которых повсюду насадил Константин, обязательно воспользуются этим указом, чтобы показать свою силу. Подумай, подумай об этом!
Элпидий как-то сардонически улыбнулся.
– Константин и веру отцов назвал лживой, и ко Христу всех призвал, и жертвоприношения запретил. А сам при этом остался верховным понтификом.
– Берегись! Вчера на улице Сингон какие-то люди в рваных кукулях, ссылаясь на этот этикт, звали горожан жечь магические книги.
– Я все уже решил. Надо попасть в дом Таэсис и взять что-то из ее вещей.
– А ты не боишься, что тебя убьют на месте как вора?
– Я все уже решил, – упрямо повторил Элпидий.
Панатий подумал и сказал:
– В таком случае, я иду с тобой.
– Ты? – обрадовался и удивился Элпидий. – Но почему? Ты же только что говорил, чтобы я забыл ее.
– Я тебя испытывал, – Панатий осклабил редкие зубы. – Я старше тебя. Да и в любовных делах знаю побольше твоего. Кто-то же должен быть в этой вылазке главным. У тебя все есть для магического действа? – спросил Панатий, понижая голос.
– Да. И глиняная кукла, и медные иглы, и магический стилос, и свинцовая пластина для записи заклинания, – ответил Элпидий почти шепотом.
– Так чего же мы ждем? – прогрохотал добряк на весь триклиний. – Вперед, Аякс!
Расплатившись за сыр и вино, друзья вышли из таверны. Солнце уже зашло за крыши соседних многоэтажных домов. На улицах, как новые созвездья, поднимали на канатах гроздья горящих светильников. С Оронта, лениво вращающего огромные колеса водяных мельниц, вдоль улицы Тиберия потянуло вечерней сыростью. То ли от холода, то ли от страха перед вылазкой Элпидий поежился и неуверенно спросил приятеля:
– Что, прямо из таверны и пойдем к дому Таэсис?
– Смелее, мой друг, из таверны выходят не только в женихи, но и в императоры! Ведь и Константин вышел из таверны, – сказал Панатий во всеуслышание.
Элпидий сообразил, что Панатий имеет в виду мать Константина Флавия Елену, бывшую когда-то трактирщицей, и приложил палец к губам. Такие места, как это, просто кишели доносчиками. И из этой таверны можно было бы запросто попасть не в женихи, а в тюрьму.
Осенние вечера в Антиохии становились уже короткими, как плащи бедняков. Ближе к ночи в городе начиналась другая жизнь, он озарялся тысячами огней, и горожане устремлялись, как мотыльки, на огни светильников улицы Трех Тысяч Колонн. Сынки богатых куриалов, разряженные, как павлины, в дорогие разноцветные гальбаны, сбившись в свою коллегию, ходили по улицам от таверны к таверне, приставали к девушкам и затевали потасовки с парнями из коллегий пекарей, ткачей или медников. Старые нарумяненные грымзы в высоких париках из чужих волос присматривали себе юных жертв из-за занавесок носилок. Бородатые софисты и киники в намеренно извалянных в пыли плащах, надменные риторы со свитками своих речей, тонкошеие певцы и музыканты с арфами под мышкой – все спешили на ужин к меценатам. Смуглолицые сирийцы в полосатых далматиках водили по портикам ослов и верблюдов и, пытаясь сдать их кому-нибудь внаем, пели дифирамбы их достоинствам. Христиане в простых одеждах, причесавшись на прямой пробор и потупив взгляд, шли в Старый город к Древнему храму на вечернюю молитву. Статуи императоров, освещенные масляными светильниками, смотрели сверху из своей вечности на всю эту сутолоку у их ног брезгливо и многозначно.
Друзья встали перевести дух на углу улицы Сингон под небожительскими каменными сандалиями. Из темного переулка к ним подошел заплывший жиром евнух и, кивая в темноту головой, вкрадчиво предложил развлечься в обществе юношей. Элпидий заметил, как Панатий побагровел, будто пурпурная улитка, брошенная в чан с солью, и, брызгая слюной в щекастое лицо, гневно рявкнул:
– Мы не делаем сзади того, что надо делать спереди!
Евнух вздрогнул щеками и исчез внезапно, как и появился.
Приятели прошли мимо Трояновых бань и старого Кесариона с обветренной статуей богини Фемиды, мимо бронзового изваяния оберега города – богини Тюхэ, и мимо окон громадных гомонящих островов-многоэтажек. Они миновали просторные трех- и четырехэтажные дворцы богатеев, украшенные длинными золотистыми колоннадами, прошли мимо портиков и стоящих на опорах бассейнов, с которых огромными зелеными волнами спадали плющ и виноградные гроздья, листья карликовых пальм и тонкие нити водорослей.
И отовсюду – из освещенных светильниками портиков и из окон, забранных решетками, звучали органы, арфы и свирели, слышалось пение и пафосная декламация речей и стихов. Друзья дошли до театра Цезаря, где улица делает плавный спуск к подножию Сильфия, и, обогнув стену Селевка Никатора, свернули в переулок, в котором стоял дом Аммиев. В тихой, не освещенной улочке Элпидий посмотрел с опаской на высокую стену, через которую ему предстояло перелезть, и заметил, что на небе уже высыпали крупные, как семена бобов, звезды, и в самой гуще их пульсировал Сатурн.
Панатий прошелся медленно вперед вдоль стены дома архитектора, постоял, задрав голову, напротив соседней виллы, из-за стен которой доносился шум пира, подошел осторожно к двери дома Таэсис, кинул через стену камешек и, не услышав звона цепи собаки, вернулся довольный.
Элпидия смутила довольная улыбка Панатия:
– Может, подождем, когда угомонятся соседи?
– Соседи ничего не слышат. Они, как лягушки перед дождем, квакают один громче другого о любви к новому императору. Ну, давай, лезь на стену! Я узнал – в ее доме нет собаки.
– Подожди… я… я еще хочу подумать.
– Подумать? Над чем ты собрался здесь еще раздумывать? Над трактатом Ямвлиха «О промысле и судьбе»? Твоя судьба за этой стеной. Лезь на стену, тебе говорю!
Элпидий облизнул вдруг пересохшие губы:
– Панатий, я, кажется… боюсь.
– Он боится! Ха! Философ дрожит! – Патаний ухватился за свой большой живот. – Посмотрите на этого женишка! – Он посуровел. – Тогда, клянусь Зевсом, я сейчас пойду, постучу в ее дверь и все скажу!
– Что скажешь? – удивился Элпидий.