Опрокинутый жертвенник
Шрифт:
Увлеченный толпой, как галька мощным потоком Оронта, Элпидий дошел до центральной арки, обращенной на все четыре стороны света, прошел мимо храма покровительницы города богини счастья Тюхэ и свернул на набережную. Впереди, на мокром галечнике, как огромный панцирь мертвой черепахи, цепенел дворец, построенный Диоклетианом по одному проекту с его «гнездышком» в Салонах, где, уйдя на покой от дел, он до самой смерти усердно поливал на грядках капусту. Над южным фасадом здания, обращенного с острова всей своей мощью к городу, возвышались две квадратные башни, а по всей его длине на большой высоте проходила широкая галерея с полусотней мраморных колонн. И улицы перед дворцом также были обнесены колоннадами из розового гранита и золотистого известняка. Западная стена отражалась в реке, и от этого казалось, что она вдвое выше других. А в стороне от дворца, на берегу Оронта, за огромными колесами водяных мельниц и частоколом кипарисов стоял величественный цирк, способный за один зевок проглотить десяток тысяч зрителей.
У самого моста через Оронт, на углу площади Селевка философ столкнулся с грамматиком Каллиником. С ним он также не раз бражничал на ученых пирушках. Набравшись дурных манер у богатых горожан, в чьи дома он частенько нанимался учить азам наук их нерадивых сынков, Каллиник бывал со знакомцами неумеренно заносчив. Остроносый, как дятел, с закрученными в спирали волосами, он напоминал одновременно Носача Овидия и блудницу из сирийского квартала. Разговаривая на ходу с учеником, за которым еле плелся старый раб-провожатый, грамматик едва не выронил из-под мышки книгу, когда на него налетел философ.
– Радуйся, славный грамматик Каллиник! – взметнул как-то неискренне руку Элпидий. – Гляжу, у тебя новый ученик?! Даже в праздник ты остаешься тираном над бедным школяром и мошной его родителей.
– А ты, Элпидий, судя по твоему разудалому виду и запаху, уже успел стать тираном над целым кратером вина. Не так ли?
Элпидий с благодушной улыбкой кивнул.
– Одного только я не могу понять. Что ты здесь делаешь, у ипподрома? – желчь распирала Каллиника. – Неужели ты, Элпидий-философ, променял перо на петушиный хвост? Или же случайно надел в бане такую вот расписную тунику, как у твоего дружка Панатия?
– Нет, это Панатий постоянно крадет в бане мою тунику, – отшутился ученик магистра.
– Тогда засуди банного сторожа за этот петушиный гребень, – Каллиник кивнул на ленты, вплетенные в венок философа.
– Я так и сделаю, – парировал Элпидий. – Но я не считаю зазорным стоять за тот цвет, который делали мой отец и дед. А они слыли богами индиго и пурпура. И, к тому же, лихими крикунами на ипподроме. И если бы ты, Каллиник, чаще ходил на бега, то обратил бы внимание на то, что я всегда сижу на тех же рядах, где и все красильщики.
– Увы, это только ты знаешь толк в красках, – грамматик ехидно улыбнулся. Он-то знал, что Элпидий, несмотря на то, что он сдал в аренду и помещение, и ремесло, до сих пор состоял в селевкийской коллегии красилен.
Философ перевел влажный взгляд на мальчика.
– Тебя как зовут, ученик великого Каллиника?
– Либаний, – сказал мальчик негромко.
Элпидию показалось, что в его больших удивленных глазах навернулись слезы.
– А, юный племянник славного декуриона Панолбия?! Что, и тебя нисколько не интересуют бега, мужественные возницы, красивые лошади? Твой дядя – настоящий олимпиец! Он так любит бега, что сам вызвался получить венок и жезл распорядителя на следующих Олимпиях.
Мальчик потупил взгляд и смущенно ответил:
– Нет, я люблю голубей.
– Вот простая душа! И только-то? – деланно удивился философ.
Либаний покосился на своего учителя и сказал:
– Еще мне нравится Гомер.
Элпидий наклонился к Либанию, ленты его чудные упали на голову мальчика – и он шепотом спросил:
– Так сколько же кораблей привел Одиссей к стенам Трои?
– Двенадцать носов, горящих пурпуром и охрой! – выпалил ученик.
Теперь в его глазах действительно стояли слезы, но это сияли слезы радости.
– Всего-то? Не путаешь? – хитро улыбнулся философ.
– Не-а, – Либаний просиял, уверенный в своей правоте.
– Похвально, похвально, – потрепал его по щеке Элпидий.
– Так все же, почему ты идешь на бега, а не в Дафну к Ямвлиху? – с глумливой улыбкой разглядывая наряд знакомца, Каллиник явно решил допечь его своими вопросами.
– У божественного разыгралась желчь, и он временно не принимает друзей, – у философа-красильщика при этих словах нервно вздрогнули красивые ноздри. И он бросил взгляд мимо грамматика на угол площади Селевка, откуда неспешно и суетливо, величаво восседая в носилках, в сопровождении десятков рабов, как консулы в окружении ликторов, двигались богатые горожане на ипподром. По его виду можно было понять, что это внезапное немощное затворничество Ямвлиха сильно задевало его самолюбие.
Каллиник заметил это и добавил с издевкой, смакуя каждое слово:
– Неужели Ямвлих не принимает даже и Сопатра? А я слышал, что они породнились.
– Да, божественный выдал дочь за Сопатра Младшего, – устав от его вопросов, нехотя ответил ученик теурга и отвел взгляд.
Вдруг он заметил в толпе девушку и изменился в лице. Беззаботное и даже насмешливое лицо его внезапно просветлело и стало торжественным. В воздушном пеплосе цвета горной лаванды с вышитыми по нему золотыми львами, крокодилами и сернами, в голубой прозрачной накидке девушка плыла, как казалось ему, словно лиловое облачко над пестрой улицей. Стройная, как Артемида – с узкими бедрами и острой грудью без подвязки, с тонкими запястьями, увитыми змейками браслетов. С мягким, почти детским лицом невинной нимфы, маленькими припухлыми губами, блестящими от яркой помады. Со строгими черными бровями и полными тайны большими зелеными глазами, которые так лучились каким-то неземным светом, что сразу же и обожгли душу бедного философа, как только он увидел их в толпе.
Элпидий коснулся спрятанного на груди образа своего покровителя Сераписа, и прошептал страстно:
– О, богиня всех богинь, Афродита! Будь милостива ко мне!
Сердце его в ответ стукнуло в магический амулет и замерло. Он даже и не успел подумать, что погиб. Но девушка в голубой накидке этого не заметила и прошла мимо, говоря о чем-то со служанкой, так и не удостоив вниманием молодого философа.
Каллиник проследил за его взглядом и весело подбросил:
– Не выверни себе шею, друг-философ, а то перестанешь нравиться Эроту. Ты мечешь стрелы напрасно, уверяю тебя. Эта нимфа не интересуется философией.
Ослепленный зеленым светом таинственных глаз, теург не сразу пришел в себя.
– Неужели? Но зато, судя по тому, куда она направляется, ее интересуют бега. Хотя, если иметь в виду ее голубую накидку, она не из нашей команды. Но это же поправимо! Верно, друг? – попытался он призвать себе на помощь свое чувство юмора, которое до этого момента его еще ни разу не подводило. Но шутка не удалась.
– Вряд ли, – покривился грамматик.
– Почему? Что за птичка?
– Не та, уж точно, что станет петь на одной ветке с таким разукрашенным павлином, как ты, – усмехнулся Каллиник, имея в виду алые ленты Элпидия. – Это Таэсис, дочь Аммия, архитектора из египетского Антинополя. Отца отозвали на восстановление разрушенного войной Византия, а дочь пока осталась здесь.