Опять не могу без тебя

Соколова Александра Витальевна

После «Ромео и Джульетты» они сделали ещё одну успешную постановку, потом Оливия заявила, что успешной карьеры в любительском коллективе не построишь, ушла из театра и отдалась модельной деятельности. Гилберт остался. Ещё после первых прогонов его взял под свое крыло какой-то агент, странный высокий человек в мешковатом костюме, который считал себя очень важным и то и дело звал Гилберта на какие-то кастинги. Временами он ходил на них и даже получил несколько ролей. Постепенно оставил почти все свои работы, потому что часов в сутках не хватало, а роли были интересные. Со временем он увлёкся своим актёрством. Читал сценарии, находя в них страшные по своему мнению ошибки, продумывал роли. Если Оливия задерживалась, он любил сесть и написать какой-нибудь текст от лица своего персонажа, чтобы сродниться с ним. Это были те немногие тексты, которые у него по-прежнему получались.

Оливия была единственной, кому он

признался, что сделал с ним колледж. Единственной, кому он доверил свою самую большую боль – почти физическую боль от немоты, которая овладела им, стоило колледжу взять полную власть над его мозгом. Единственная, которая знала, сколько замыслов, текстов и набросков было у него до тех пор, пока он не попал в плен тех, кто должен был научить его писать, но с каждым днем все прочнее цементировал почву, на которой теперь не получалось ничего вырастить. Чем больше чужих слов, терминов и догм попадало в его голову, тем меньше получалось у него создать что-то своё. Это было почти так же мучительно, как в детстве, когда его увозили на каникулы к бабушке, и надо было прощаться с мамой на вокзале и махать ей рукой из поезда, который всё быстрее увозил от места, где она стояла. Гилберт помнил, как он старался всё дальше высунуться из окна, чтобы видеть её, как пытался подольше слышать её голос, которым она смеялась и говорила: «Пока! До встречи! Веди себя хорошо!» – но как он ни старался, всё равно наступал момент, когда увидеть уже было ничего нельзя, и её голос, как он ни ловил его, терялся в грохоте колес и свисте ветра. Так же сейчас, изворачиваясь и извиваясь, он пытался вызволить из себя хоть какой-то текст, хотя бы вспомнить намек на ту радужную лёгкость, с которой раньше они как будто сами по себе выходили из-под его пальцев; старался услышать тот голос, который раньше надиктовывал ему то, что так приятно было читать перед сном и мечтать, представляя себе переплет и обложку со своим именем. Но колледж сделал его немым; колледж отобрал у него способность вытягивать из небытия ту магию, из которой получались тексты; колледж, в который он так стремился, почти отобрал у него надежду, что когда-нибудь он сможет стать писателем.

Это был секрет, который он скрывал от всех, даже от самых близких друзей, от сестёр, от мамы. Он боялся его, мучился им, боролся против него и доверил только Оливии, потому что много раз силился написать что-то о ней, отчаивался, когда не получалось, и надеялся, что она простит его бездарную немощь. Он мечтал, что она поймет. Мечтал, что может быть, она поможет. Может быть, думал он, когда-нибудь именно она будет той, кто снимет с него проклятие немоты.

Теперь он почти что жил в её квартире – просторном современном дуплексе в Вест-энде, который подарили ей родители на совершеннолетие. Кто были её родители, Гилберт так и не понял. Она редко говорила о них, а ещё реже говорила с ними, без всяких оговорок, однако, принимая их денежное содержание. С её родителями Гилберт несколько раз говорил по телефону, робея в основном не от их вполне дружелюбных интонаций, а от свирепых взглядов, которые Оливия бросала на него, стоило ему выдать от стеснения очередную глупость. Он с гордостью и нетерпением привёз её на воскресный обед в свою семью – но знакомство прошло неудачно, разговор за столом не клеился, и взаимное неприятие его родителей и его любимой было одним из его первых в той истории больших огорчений.

Свирепыми взглядами Оливия награждала его нередко – ей вообще мало что нравилось в окружающем мире, и Гилберт со временем привык к постоянному неодобрению. Каждую минуту он был готов к нему и тем острее радовался, когда вместо ожидаемой холодности вдруг получал её нежность. Потому что Оливия умела быть нежной с ним. Никогда при своих подругах, которым она в конце концов его представила, никогда при его друзьях, встреч с которыми она старалась избегать. Никогда на людях или когда он просил. Бывало, долгие недели Гилберт ждал, когда наконец она смягчится к нему, терпеливо пережидая обычную изысканную строгость. И как-нибудь вечером она вдруг просила его приехать к ней и целый вечер ластилась, благодаря его за внимание, давая понять, что ценит, как многим он жертвует для неё.

У них было несколько идеальных, полностью счастливых дней, которые они проводили вдвоем в полной, почти ничем не нарушаемой гармонии; Оливия была с ним ласковой и терпеливой, и он терял голову от головокружительного счастья, такого долгожданного, что от него становилось больно. И после многих месяцев знакомства, он по-прежнему любил её; по-прежнему готов был идти на жертвы и ограничения, чтобы услышать её смех в ответ на свою шутку; по-прежнему преданно старался, чтобы лёд в её глазах растаял, и она посмотрела бы на него, как на равного себе дорогого друга.

Он плохо помнил, как все заканчивалось – долго, в отличие от стремительного начала, и почти также трудно. Не помнил, когда случилась первая ссора; помнил только, как мучительно пытался потом понять, в чём был неправ перед нею. Не помнил, когда впервые почувствовал то, о чём предстояло узнать; помнил только, как раз за разом заставлял себя проглатывать явно надуманные объяснения. Не помнил, когда впервые осознал, что конец близок, и предпринял первую отчаянную попытку отдалить его.

Мама всегда ругала его за то, что он слишком увлекался. Если коллекционировал наклейки, не успокаивался, пока не заполнял весь альбом до последней рамки. Если увлекался творчеством писателя, бросался читать не только его собрания сочинений, но и дневники, письма и черновые наброски, издаваемые для специалистов. Если ставил себе цель, то подчинял всю свою жизнь тому, чтобы её добиться. И сейчас он расшибался в лепёшку, чтобы сохранить рядом с собой Оливию. Начал приходить домой только тогда, когда она говорила, что хочет его видеть. Соглашался на роли только тогда, когда знал, что его график будет совпадать с тем, что удобно ей. В конце концов сдался и даже стал есть то же, что и она – разрезанные на дольки овощи и фрукты. С первого дня знакомства она всё пыталась обратить его в свою пищевую веру; всё, что проходило термическую обработку, Оливия называла «мертвяком» и ела только то, что считалось «живым» по правилам палеолитического питания. Поначалу Гилберт со смехом отказывался становиться «травоядным», потом всё чаще старался соглашаться с ней, для сытости перехватывая хот-дог по дороге в её квартиру. После одной из первых ссор он пообещал ей попробовать и согласился питаться как она, соблазнившись на обещанный прилив сил и способность высыпаться за пару-тройку часов; ему уже тогда очень, очень сильно не хватало и сил, и сна.

Это были тяжёлые месяцы. Он был дёрганым, нервным и мнительным, снова предчувствуя, как болезнь, свою неизбежную потерю, и с нарастающим отчаянием хватаясь за то, что ещё не потерял. Перемежающиеся периоды её строгости и нежности изматывали его; сил на новой диете не прибавлялось, и чувство усталости стало непобедимым. Отголоски прежней гармонии, которую когда-то он чувствовал у них вдвоём, становились все реже и короче, и он уже не радовался им так головокружительно, как прежде. Наступала зима, и было постоянно холодно; он нигде не мог отдохнуть, нигде не мог быть спокойным, не мог даже выпить горячего, чтобы согреться.

Но у него снова была цель, и он согревался тем, что работает, чтобы достичь её. Когда-то летом, на пикнике, когда тепло грело солнце, а они держались за руки и делились друг с другом секретами, Оливия рассказала ему о том, как мечтает провести Рождество. Поделилась своей мечтой о Париже, о празднике в номере пятизвездочного отеля с видом на Эйфелеву башню. Чтобы завтракать вдвоём лучшими сортами винограда из Прованса и нежиться вместе на шелковых простынях в кровати с бархатным балдахином. Чтобы отправляться в неторопливые прогулки по зимним улицам, забраться пешком на Монмартр, гулять по его неровным лестницам и заказать портреты друг друга художникам перед большим собором. Отключить телефоны и не замечать никого, кроме Парижа, в котором они вдвоём. Гилберт помнил, как она рассказывала об этом – вдохновленно, радостно, с толикой грусти, как будто подобная поездка казалась ей невозможной. Помнил, как сильно ему захотелось исполнить её желание, как он расспрашивал её о деталях и смотрел в её глаза, в которых не было льда в тот день.

Это была простая цель: он свозит её в Париж на Рождество.

Он снова делал всё, чтобы решить поставленную задачу. Набрал заказов в редакции. Взялся за корректуру каких-то пустых текстов, которые пытался считывать по ночам и в метро. Собрал все гонорары в театре – новая диета позволяла сэкономить на еде, и это впервые его порадовало. Впервые согласился на съёмки в фильме ради денег – и совершенно не принял во внимание просьбы матери о том, что на Рождество в этом году им особенно важно собраться вместе.

Лучший отель в Париже был забронирован, билеты куплены, и он приложил к подарочному пакету купленный по Интернету купон в супермаркет органических фруктов и букет мелких розовых роз, которые Оливия любила.

Он ждал её в вегетарианском кафе, где они сотни раз встречались, если Оливия не хотела, чтобы он приходил к ней домой. Повсюду мелькали и мигали рождественские украшения и гирлянды, и наконец-то пошёл снег. Снег считался хорошей приметой, и Гилберт предвкушал, как Оливия обрадуется его подарку; он ведь специально узнавал её планы, знал, что ничто не будет держать её в городе на праздники. Всю ночь он сидел за корректурой, оправдывая уже потраченный аванс; было ужасно холодно, и почему-то Оливия опаздывала, так что Гилберт уже начал волноваться, то выкладывая перед собой подарочный конверт с туристическим ваучером, то снова бережно пряча его в рюкзак.