Оранжевый портрет с крапинками (сборник)
Шрифт:
— Не Шанвр-е-ри, а Шанврер-и, — подцепила его Юля.
А Нина Федосьевна скептически произнесла:
— Можно подумать, ты читал «Отверженных»…
— Можно подумать, нет! — возмутился Фаддейка.
— Он читал детское издание про Гавроша, — снисходительно разъяснила Юля.
— Фиг тебе! Я все читал.
— Фаддей… — опять простонала Нина Федосьевна.
— А чего она… У нас дома десять томов Гюго, подписное издание.
Юля хмыкнула:
— И ты осилил?
— «Отверженных» осилил. И «Собор Парижской богоматери». Только
Когда шли к дому, Юля сказала:
— И чего это утром ты наплел, что Нина Федосьевна строгая? Она добрейшая душа… На тетю Киру похожа.
— Ну и что же, что похожа? Тетя Кира тоже всякая бывает. Когда добрейшая, а когда ой-ей-ей.
— Ну, ты, наверно, и ангела небесного можешь до «ой-ей-ей» довести…
Фаддейка хихикнул:
— Не, я хороший… — И сказал серьезно: — В этом году у нас с тетей Кирой контакт. А в прошлом году мы еще по-всякому… Притирались друг к другу.
— Притиралась терка к луковице. Сплошные слезы…
— Ага… Мне от нее один раз тогда знаешь как влетело…
Фаддейка сказал это со странной мечтательной ноткой.
— За что?
— В том-то и дело, что ни за что… Я сижу, молоко пью, а она вдруг говорит: «А ну-ка дыхни». А потом: «Покажи-ка, голубчик, карманы». А там окурок и крошки табачные… Ой, что было!
— Всыпала небось? — пряча за усмешкой сочувствие, спросила Юля.
— Да не-е… На губу посадила.
— Куда?
— На гауптвахту. Говорит, выбирай: немедленно едешь домой или будешь сидеть до ночи под арестом. В сарае.
— И выбрал сарай?
— А что я, ненормальный домой ехать? Здесь вон как здорово, а там в лагерь отправят.
— Да еще и досталось бы от мамы за курение, — с пониманием заметила Юля.
Он вскинул возмущенные глаза:
— Да ты что? Думаешь, я по правде курил, что ли? Мы с ребятами мыльные пузыри с дымом пускали! Дым в рот наберем, пузырь надуем, он и летит вверх. А потом лопается, как бомба…
— Все равно дым во рту — это гадость.
— Ну, пускай гадость. Но не курил же!
— А тете Кире ты это объяснил?
— Думаешь, она слушала? Как разошлась… Ну, я решил: пусть ее потом совесть мучает. Целых три часа сидел, почти дотемна.
— Потом выпустила?
— Уже собиралась, да я раньше забарабанил.
— А чего? В темноте неуютно стало?
— Да при чем «неуютно»? Гауптвахта-то была ведь… без этого. Без удобств. Сколько вытерпишь?
Юля засмеялась. Фаддейка весело посопел и сказал:
— Тут я ей все и объяснил. Она сперва, как ты, говорит: «Все равно это гадость!» А я ей доказал, что это научный эксперимент был, а люди из-за науки еще не такие гадости терпели. Она засмеялась: «Вот и пострадал за науку, как Галилей». А потом говорит: «Ладно, помиримся, не сердись на старую тетку…» А я и не сердился.
— А не обидно было невиноватому сидеть?
— Обидно немного.
— Какие?
— Ну, разные! Про Буратино, как его Мальвина тоже ни за что в чулан посадила. Про Железную Маску… А то вдруг показалось, что я к врагам в плен попал и меня завтра расстрелять должны. Даже хотел подземный ход рыть, да тут кино началось…
— Что?! Ты с телевизором сидел?
Он засмеялся и замотал головой так, что рыжие космы разлетелись пламенными языками.
— Там свое кино получилось! Тайное… Вот придем, покажу.
Во дворе Фаддейка повел Юлю в угловой сарайчик. Там стоял верстак с тисками, лежали обрезки досок.
— Смотри, — прошептал Фаддейка и плотно прикрыл дверь.
Над верстаком, на стене, обитой довольно чистой фанерой, выступило яркое пятно. На нем ясно обозначились качающиеся ветки рябины с оранжево-красными гроздьями, край крыльца, забор, желтые облака над забором. Точнее — под забором, потому что все было перевернуто… Вниз головой сошла с крыльца маленькая тетя Кира в ярко-синей кофточке. Она, кажется, созывала кур.
— Как интересно! — восхитилась Юля.
Но не удивилась. Такой фокус ей был известен еще с уроков физики: маленькое отверстие может служить объективом, как увеличительное стекло, и давать четкое изображение. Темный сарайчик превратился как бы во внутренность громадной кинокамеры, а объективом была дырка от сучка — она светилась в двери.
— И правда кино, — сказала Юля.
— Сейчас еще не очень интересно. А позже, когда закат, тут знаешь какие сказки получаются! Можно что хочешь увидать, особенно когда облака горят… Все такое красное и золотистое, и будто… Ну, как на другой планете.
— Фаддейка, но ты же не любишь выдумки, — осторожно поддразнила Юля.
Он настороженно огрызнулся:
— Кто тебе сказал?
— Нина Федосьевна. Как ты разругал «Аэлиту».
— «Аэлита» — другое дело. Потому что все там не так. А тут наоборот, так.
Юля почуяла его ощетиненность и примирительно сказала:
— Хорошее кино. Только жаль, что вниз головой.
— Ничего не жаль, даже интереснее!.. А если надо, я могу и так! — Фаддейка вскочил на чурбак, подпрыгнул и повис на турнике — это была тонкая труба, вделанная между стенкой и столбом, подпирающим крышу.
Фаддейка покачался, роняя незашнурованные кеды, крутнулся, закинул ноги на трубу и повис вниз головой. Столб качнулся. Толчок передался всему сарайчику, дверь с тонким пением отошла, и в открывшемся свете перевернутый Фаддейка возник во всей красе. Красно-апельсиновые клочья волос разметались, как борода Барбароссы. Широкие губы расползлись улыбкой-полумесяцем. Майка съехала до подмышек. На уровне Юлиных глаз горели на тощем Фаддейкином животе свежие царапины — следы недавней возни с поленьями, и темнел аккуратный, как электрическая кнопка, пуп.