Орден Сталина
Шрифт:
В развилке одной из верхних сосновых лап Коля увидел белое полукруглое пятно, идентифицировал его как детскую панамку и только после этого разглядел девочку – она висела, зацепившись платьем за ветку, и пока была жива. Жива– потому что слегка шевелилась, пока– по этой же причине: ветка сотрясалась под ней, роняла иглы и явно готовилась сбросить с себя слишком беспокойную ношу.
– О, господи! – прошептал Николай. – Это же она!..
– Кто? – не понял Миша.
– Та девочка с аэродрома…
И это действительно была Танечка – выброшенная отцом из самолета в точно рассчитанный миг:
Носовая часть гиганта уже вонзалась в землю, и пламя охватило ноги и спину Таниного отца, а он всё еще пытался разглядеть, где именно приземлилась его дочь. К счастью, он так и не понял, что девочка очутилась на высоте двадцати с лишним метров над землей, и что от падения ее отделяла лишь полоска хлопчатобумажной материи, из которой пошито было ее летнее платьице. Сотрудник ЦАГИ сгорел раньше, чем Николай и Миша добрались до троллейбусного круга, и не увидел того, что с Таней случилось.
Не ветка подломилась под ней, нет: ткань платья начала рваться, и девочка, даже не попытавшись ухватиться за игольчатые сосновые лапы, устремилась вниз.
В тот же миг Скрябин отвел бинокль от глаз.
4
Анна вспомнила про листок бумаги, торчавший из ее сумочки, лишь тогда, когда шасси «П-5» коснулось взлетно-посадочной полосы. Впрочем, вспомнила– не совсем верное слово. Ей не удалось бы, пожалуй, вспомнить, какое было в тот день число, день недели или даже год; перед ее мысленным взором вновь и вновь отламывалось крыло «Горького», в десятый раз подряд пикирующий самолет переворачивался на спину, и бесконечно повторялся удар исполина о землю. Но когда женщина взяла сумочку в руки, то увидела торчащий белый уголок. И только тут на память ей пришло: она же собиралась посмотреть, что это такое!
Если бы красавица-кинооператор обратила внимание на этот листок чуть раньше – когда ее самолет еще находился в воздухе!.. Тогда, быть может, она успела бы избавиться от подброшенной ей записки, и дальнейшие события не приняли бы для Анны столь страшного оборота. Хотя, хотя… Судьба – в лице Григория Ильича Семенова – уже изготовилась нанести ей удар и на попятный вряд ли пошла бы.
Женщина вытянула из сумочки свернутый вчетверо лист бумаги, успела понять, что он весь исписан изнутри мелким убористым почерком – и тотчас, себе на горе, сунула его обратно. К самолету приближались люди в форме НКВД, и в их присутствии она не сочла уместным читать непонятно откуда взявшуюся записку.
– Разрешите, Анна Петровна, взять ваши вещи? – обратился к красавице Семенов и, не дожидаясь ответа, забрал у Анны камеру и сумочку. – Так, так, посмотрим…
Негодяй передал кинокамеру одному из своих подчиненных, а затем перевернул Аннину сумку вверх дном, так что на летное поле вывалилось всё ее содержимое: документы, связка ключей, кошелек, пудреница, маленький гребешок. Последним, совершив полукруг в воздухе, приземлился загадочный листок бумаги.
Анна ожидала, что новое видение сейчас посетит ее, но нет: странное d'ej`a vu ( бесовское наваждение) не появилось – ни в тот момент, когда рослый детина в гимнастерке цвета хаки поднимал бумажку с земли, ни тогда, когда он разворачивал ее и читал, шевеля губами. Красавица не предугадала, что вот сейчас лицо детины начнет наливаться кровью, что на его бычьей шее вздуются вены и что костяшки пальцев, сжимающих записку, вдруг побелеют. И тем сильнее поразили ее метаморфозы, происходящие с чекистом.
–
Детина с багровой шеей протянул Семенову записку, а затем, видя, что Анна приподнялась на цыпочки, пытаясь заглянуть в бумажку, наотмашь ударил ее по лицу тыльной стороной ладони. Падая, красавица слышала, как здоровенный чекист выкрикивает в ее адрес какие-то неслыханные ругательства, а затем голова ее соприкоснулась со взлетной полосой. Анна успела еще увидеть кромку травы и шасси самолета, оказавшееся вровень с ее глазами. Боли она не почувствовала, лишь испытала до странности радостное чувство освобождения. А потом – на недолгое время – всё для нее закончилось.
5
Кедров, так же, как и его друг, видел падение девочки; однако дальнейшие Колины действия он истолковал совершенно неправильно. Миша подумал: Николай опустил бинокль, дабы не смотреть на то, что случится с ребенком дальше. Но это было совсем не так.
Скрябин смотрел, потому-то и убрал бинокль – чтобы тот ему не помешал. И цвет его глаз не казался уже блеклым – но не из-за того, что они обрели свой обычный нефритовый оттенок, а по той причине, что невероятно расширившиеся зрачки не позволяли теперь определить, каким этот цвет был. Доля секунды понадобилась Коле для того, чтобы, отстранив бинокль, сфокусировать взгляд на одиноко стоявшей сосне.
Поймать девочку в воздухе он не смог бы: его дар не позволял ему работатьс одушевленными объектами. Но Скрябин и не пытался ее ловить. Вместо этого он ударилпо массивной ветке, находившейся чуть левее траектории Таниного падения.
На глазах Миши сосновая лапа, словно живая, переместилась вправо, подхватиларебенка на лету, а затем неспешно вернулась в прежнее свое положение.
– Ты это видел?.. – прошептал Кедров потрясенно, повернулся к Николаю, но тот уже снова припал к биноклю, созерцая результаты своих действий.
Зрелище не особенно его вдохновляло. Да, ребенок оказался поверх весьма надежной, крепкой ветки, но проблема заключалась в том, что за ветку эту надо было всё-таки держаться. Девочка же сидела на ней безжизненно, будто соломенная кукла.
– Минута, от силы – полторы, – отвечая своим мыслям, прошептал Коля.
К счастью, в своих расчетах он несколько ошибся. Они с Мишей уже не менее двух минут пробирались к той сосне – обходя обломки «Горького», двигаясь по самому краю сосновой рощицы, а девочка по-прежнему находилась там, куда Коле удалось ее поместить. И это являлось огромной, колоссальной удачей, поскольку, если бы ей снова вздумалось падать, Скрябин ничем не сумел бы ей помочь. Он мог мечтать лишь о том, чтобы самому не повалиться носом в землю.
Кедров шел чуть позади своего друга, почти вплотную к нему. Выбрал он такую позицию неспроста. Николай практически на каждом шагу спотыкался, его раскачивало из стороны в сторону, и Мише то и дело приходилось друга ловить и поддерживать.
– Надо было тебе там, на опушке, остаться. Тебе же совсем худо… – в отчаянии произнес Миша.
В очередной раз схватив Николая за локоть, он поразился тому, как в несусветной жаре, в пекле от тлеющих обломков, кожа его друга может быть такой холодной и влажной; тот словно искупался в ноябрьской реке.