Орден Сталина

Белолипецкая Алла

Она ожидала, что комиссар госбезопасности снова впадет в раж, и машинально опустила пониже голову – как боксер в ожидании удара. Но Григорий Ильич ее удивил. Он рассмеялся вдруг – весело и вроде бы даже беззлобно, а затем повернулся к Стебелькову и указал на арестантку пальцем:

– Отважная женщина, да еще и собой хороша! Жаль только, что враг народа. Похоже, лётный опыт гражданки Мельниковой не пропал даром: не иначе, как это она самолично помогала Благину разработать план теракта. Помогали ведь, Анна Петровна?

Советовали, как лучше протаранить «Горький»?

– Да на что, позвольте спросить, ему могли понадобиться мои советы? – взъярилась Анна. – Он был ведущий летчик-испытатель ЦАГИ, а я, как вы верно заметили, даже авиашколу не окончила!..

– Ага, – Григорий Ильич кивнул и разве что руки не потёр, а затем обратился к девушке-стенографистке, появившейся в дальнем углу; Анна только теперь ее заметила, – занесите в протокол допроса: подследственная показала, что Благин Николай Павлович разрабатывал план теракта самостоятельно, без ее помощи.

Девушка, не издавшая ни звука даже при падении лампы, принялась что-то строчить в своем блокноте.

Анна поняла, что ее подловили на двусмысленной фразе – случайной обмолвке, и вскинулась было протестовать. Но потом отчего-то передумала и только заметила:

– Если план теракта и впрямь существовал, то более глупого плана я не встречала. При выходе из мертвой петли врезаться в какую-либо цель – задача не менее сложная, чем уклониться от столкновения. Однако, – она сделала жест, будто успокаивая Григория Ильича, – если вам нужно, чтобы я подписала какой-нибудь протокол, то, может быть, я его и подпишу. Только дайте мне побыть одной и подумать.

От этого ее « может быть» Григорий Ильич опять-таки не впал в раздражение. Он слегка хмыкнул, но на лице его отразилось понимание, отчасти – даже удовольствие.

– Хорошо, – кивнул Семенов, – даю вам на размышление два часа.

Минуту спустя охранник уже конвоировал Анну в ее камеру. Девушка-стенографистка была отпущена домой, но оставила для подписи протокол допроса, отпечатанный ею на машинке под диктовку Григория Ильича еще два дня тому назад.

– Думаете, она и вправду подпишет? – спросил Стебельков, когда они с Семеновым остались в кабинете одни.

– Практически уверен, что да. – Комиссар госбезопасности, поднявшись из-за стола, стал неспешно прохаживаться по кабинету, а Стебелькову, который хотел было вскочить на ноги, сделал знак сидеть. – Мне уже поднадоело миндальничать с нею. И когда она останется одна, то, конечно же, поймет это.

Стебельков что-то пробормотал, выражая то ли уверенность, то ли смущенное сомнение в правоте своего шефа – руководителя проекта «Ярополк» тайного лубянского Ордена. Семенов между тем проговорил:

– Да, Иван Тимофеевич, вот еще что…

Иваном Тимофеевичемзвали Стебелькова,

но почти никогда комиссар госбезопасности не называл его так. Подобное обращение редко сулило что-то приятное.

Когда Анна осталась в камере одна, то разжала, наконец, чуть ли не судорогой сведенные пальцы. Ее шея пульсировала болью, перед глазами всё двоилось, а лампочка под проволочным абажуром была столь тусклой, что свет ее казался потусторонним. Так что узнице не без труда удалось прочесть две строки, написанные на крохотном листочке бумаги.

Закончив чтение, молодая женщина изорвала листок в совсем уже мелкие клочья и все их до единого проглотила.

Двумя часами позже Анна подписала протокол допроса с чудовищным самооговором, и ее инквизитор, убрав ценную бумажку в свой крокодиловый портфель, поспешил в кабинет Генриха Григорьевича Ягоды. Шагал Семенов размашисто, и на гладком его лице выражалось торжество.

С портфелем Григорий Ильич не расстался и тогда, когда ранним утром 21 мая отправился на служебной машине в Морозовскую детскую больницу.

4

Николай Скрябин знал человека, который мог бы ответить на все его вопросы. Но сейчас этот человек молча сидел напротив него на садовой скамейке, недовольно сопел и отводил взгляд. Был это, конечно же, отец Коли, к которому тот без приглашения нагрянул на дачу субботним вечером 24 мая.

Сумерки, как это бывает на исходе весны, всё никак не желали опускаться. Закатное небо было нежно-розовым, а солнце, не видное уже из-за линии горизонта, так всё нагрело за день, что теперь тепло струилось и от деревянной скамьи, и от свежескошенной травы на газоне, и от гравия, которым покрыта была садовая дорожка.

– Не сходится тут многое, – говорил Коля. – Во всех грехах обвинили Благина, но при этом его похоронили на Новодевичьем, вместе с остальными погибшими, а семье его назначили пенсию. И еще: почему Хрущев и Булганин оказались в числе тех, кто нёс погребальные урны на руках до самого кладбища? Честь это была или наказание?

Он умолк, вопросительно глянул на отца. Тот хранил молчание так долго, что Коля решил уже: ответа ему не дождаться. Но ошибся: его отец, выдержав паузу, которой возгордился бы величайший из драматических актеров, пробурчал:

– Я тебе по этому поводу ничего говорить не буду, – он снова ненадолго умолк, – кроме одного: не лез бы ты в это дело!

– Хорошо, не говори, – согласился Николай, – просто выслушай меня. Я думаю, вот как всё было. Деятели из МГК – может быть, те же Хрущев и Булганин, – решили выслужиться и в честь воздушной прогулки товарища Сталина продемонстрировать нечто невиданное. Они вызвали в горком Благина и сделали ему предложение: исполнить мертвую петлю вокруг крыла «Горького».