Ордер на смерть
Шрифт:
— Да не надо теперь, — сказала хозяйка. — Теперь я и с тобой поговорить всегда могу… Пошли картошку почистим, а?
Вдовину даже жалко ее стало — это как же одиноко должно быть человеку, если он вот так радио включает, чтобы хоть чьи-то голоса в квартире звучали? Он чистил картошку, а сам поглядывал на Игнатьевну… Ну, допустим, все у него получится, заберет он деньги, целый чемодан, уедет из Москвы. А она как же? С ней что будет?.. И решил: если дело выгорит, помочь с деньгами трем людям точно надо: Белому, Игнатьевне и Ярцеву-корреспонденту, с которым он как-то сдружился за последнее время. А не уезжать тоже было нельзя, думал он тогда, ждет его, наверное, до сих пор его дорогая краля, красавица, на целых пятнадцать лет его младше! К ней вот так, как сейчас, без денег и без паспорта, конечно, не заявишься — не поймет. А с деньгами — совсем другой коленкор! Может, что у них и получится еще?..
Вдовин тяжело вздохнул… Теперь эти мечты, похоже, окончательно рухнули. Как был он в последнее время бомжем, так им и остался. Что ж, значит, судьба у него такая горемычная!
— Что, больно? — спросила Игнатьевна, стянувшая широкие бинты на волосатой груди Николая Степановича. — А то я уж закончила, сейчас приберусь быстренько, да и покурим.
— Спасибо, Марьюшка, — вдруг сказал Вдовин. Как-то само собой вырвалось.
Игнатьевна вздрогнула и замерла на месте…
— Меня так только муж покойный, царство ему небесное, да наш Тарасыч называли, — выговорила она наконец. — А теперь вот ты.
— Извини, если боль причинил. Ну, не буду так называть.
— Наоборот, что ты! — оживилась Игнатьевна. — Называй! А то я совсем себя в старухи записала, понимаешь? Называй!
— Ну хорошо, — согласился Вдовин и поднялся с табурета.
Игнатьевна взяла совок, смела с крашеного пола обрезки бинтов и выбросила их в помойное ведро. Сказала:
— Ну а я тебя Колей буду называть. Ты ведь помоложе меня будешь, кстати… Пошли перекурим на кухню, расскажешь мне, что тебя томит, от чего вздыхаешь так тяжело.
На кухне уселись у раскрытого во двор окошка, закурили «Беломор». Вдовин подумал: с чего бы начать? Кашлянул. Потом стал рассказывать, время от времени поглядывая на Игнатьевну:
— Испорченный я человек, Марьюшка, — вот что меня самого злит! Испорченный и недоверчивый. Ожесточился за долгую свою жизнь. Всегда хотелось ее прожить поярче, покрасивее, что ли! Сама видишь, что в итоге получилось — ни кола ни двора, ни рубля сбережений. Все, что имел, промотал, все лучшее оставил в далеком прошлом. А имел немало! И таланты у меня были — как же? Но я — ты, Марьюшка, не поверишь в это! — не любил работать никогда, стремился отлынивать от строек этих всесоюзных, и это у меня всегда получалось почему-то. Тунеядцем я, конечно, не был, но то, чем я занимался, не назовешь полезным делом. Ты должна знать, что во все времена в обществе было полно людей… Ох, спина болит как!.. Людей, которые зарабатывали себе на хлеб с маслицем не ударной работой, а игрой. Игрой на бильярде, например. Помнишь фильм с Высоцким, «Место встречи изменить нельзя»? Вот-вот! И до сих пор существует определенная прослойка людей, которая ворочает большими деньгами, числится где-нибудь, а сама занимается только игрой. Я это точно знаю! Ты вот меня пустила в дом — спасибо огромное, я таких вещей не забываю. Отблагодарю при первой же возможности. Но что ты знаешь обо мне? Только не пугайся: никаких сенсаций с моей стороны не будет. Но ты не знаешь, что я карточной игрой всю жизнь промышлял… Не знаешь ведь? Да мне и самому стыдно теперь об этом говорить. Чем тут гордиться? Я после войны — пусть не сразу, но начал такими деньжищами ворочать, что держись! И органы меня не брали, потому что я делал все по-хитрому: выиграл — промотал, опять выиграл — опять промотал, но все в одиночку. Ни с какими уголовниками не связывался, а если они наезжали на меня — откупался. Ты, конечно, скажешь — недостойно все это бывшего сына полка, сам на себя поклеп возвожу. Ничего подобного — было, все было! Тихушничал, греб всю дорогу под себя, жадничал. Сладкой жизни хотелось, понимаешь? После голодного детства-то…
— Ну, это не порок, — вставила Игнатьевна, — кто ж ее не хочет — сладкой жизни? Ты, Коля, лучше скажи мне как на духу: людям зла ты не делал? Обижал ты людей невинных или нет?
— Старался не обижать… — Вдовин, нервничая, затушил окурок и сразу закурил новую папиросу.
Игнатьевна — тоже.
— Ну, тогда не так все страшно! — утешала она Вдовина. — Наоборот, ты гордиться можешь, что государство наше вокруг пальца сумел обвести. А ведь и поумнее нас с тобой люди в такую мясорубку попадали, что не приведи Господь! Не горюй!
— Да я про то, что эта моя привычка думать только о своих удовольствиях меня вконец развратила — вот о чем я, Марьюшка, говорю. Теперь самое время сказать, почему меня этот жуткий тип, Артур, похитил и пытал. Неудобно говорить даже… Все дело в том, что я работал, получается, на него. И мне от камеры хранения в руки жетон попал. От чемодана с огромными деньгами! Так я нет чтоб в милицию жетон снести или хоть Андрюшке-корреспонденту сообщить, что эта штуковина у меня, — я, Марьюшка, подло смолчал. А сказать тебе — почему?
— Чаю хочешь? — перебила его Игнатьевна. И, не дожидаясь ответа, налила в большие чашки крепкого ароматного чаю с шиповником. — Хорошо, что ты об этом говоришь. Значит, совесть еще не потерял, раз мучаешься… ну? Так почему смолчал, Коль?
— Да вот… — прихлебывая чай, продолжал каяться Вдовин. — Ты знаешь, дела у меня сейчас плохие, из рук вон даже. Ни паспорта, ни трудовой, ни жилья, ни работы — так? И отказала моя совесть мне, в тот самый момент отказала, как я с пола жетон этот поднял. Решил — попробуй меня понять! — все разом изменить. Размечтался, олух! Думал: тайком возьму чемоданчик — никто ведь ничего не узнает. И мотану себе подалее от Москвы, прославленного города-героя, туда, где жизнь дешевле… Видишь, какой я испорченный? А ты еще и того не знаешь, что у меня на Севере подруга есть. Когда-то в Сочи я полетел — деньги проматывать, как раз выиграл тогда много. И встретил я там королеву красоты. А мужик я в те годы был видный…
— Ты и сейчас ничего, — успела вставить Игнатьевна.
— Все равно не тот уже стал, песок из меня сыплется, фигурально выражаясь. А тогда… Бонапарт и Суворов в одном лице: грудь колесом, бумажник по швам трещит. Подать мне половину женского населения страны в гарем! Ох, спина-то болит…
— А ты руками не махай, — посоветовала Игнатьевна, — ты чинно, спокойно рассказывай. Обожаю про любовь послушать!
— Ну так вот… Я ее увидел на пляже — и совсем спятил. Розы ей в номер, шампанское, танцы, все такое. И стала она моей, в общем. Закрутился горячий роман на курорте.
— У меня вот такого в жизни не было, правда.
— Ну, Марьюшка, и что? Все кончается! И наш с ней роман к концу подошел. Разъехались кто куда, письма ей стал слать. Но она мне прямо написала: люблю другого, больше не буду на письма отвечать. Я про нее со временем забыл. Потом она сама мне первая черкнула — брак у нее неудачный вышел. Ну и, в общем, она не против, чтобы я приехал к ней жить. Совсем. А у меня сплошные неприятности тогда пошли в жизни. Скоро и квартиры лишился. Писать ей стало некуда, да и я бы к ней голым, безо всего, не поехал. К чему такой позор? И вот, представь себе, держу я в руках жетон от чемодана с целым состоянием! Что делать, думаю? Решил к ней ехать. Теперь видишь — не вышло… Значит, не судьба! А мне стыдно, что я от всех мечту свою утаил. Но ведь на то она тайная и есть, мечта, а, Марьюшка? Верно?
— Теленок ты! — неожиданно сказала Игнатьевна. — Вроде в возрасте, а ума не нажил. Надо было хватать чемодан да тикать, а не рассусоливать! Я бы лично так сделала… Нет, я тебя не осуждаю, так что перестань себя бичевать. Тоже мне, виноватый! Тебя государство облапошило, все вклады твои забрало и на ветер пустило — а ты сидишь и переживаешь, что чемодан еще в придачу им не отдал? Нет, жизнь — штука суровая. В ней все сами по себе, на кого-то надеяться глупо. И всем, поверь мне, есть чего стыдиться. А толку? Вот меня Тарасыч все подкалывал, что я, мол, была активисткой, коммунисткой, а теперь в церковь исправно хожу. Нашел над чем смеяться! Я же искренне верила в коммунизм и все такое, а потом пошло-поехало: развенчание культа личности, коммунисты — враги… Сейчас вообще неуважение кругом к людям с таким прошлым. И что, я себя прежней стыжусь, что ли? Ничего подобного! А в церковь хожу, потому что душе это надо. Настало время и о душе подумать… Так чего, Артура этого поймали? — неожиданно опять же закончила Игнатьевна и уставилась на Вдовина, разглядывающего двор из окна.