Орел на снегу

Морпурго Майкл

Я не знал, как ему ответить, поэтому ничего не сказал и стал смотреть в окно. Поезд стучал по рельсам среди полей, мимо мелькали телеграфные столбы. Я насчитал их сотню, и мне надоело. Дождевые капли гонялись друг за дружкой по стеклу. Я принялся разглядывать облака. Паровозный дым поднимался в небо и сливался с ними – с рычащим львом, с картой Британии, с лицом одноглазого великана. Глаз у великана был тёмный, глубокий, и он двигался. Я не сразу сообразил, что этот глаз на самом деле самолёт. Теперь я уже не мог представить себе одноглазого великана. Я видел просто облако с вылетающим из него самолётом.

Тут в мой собственный глаз из открытого окна залетела какая-то песчинка. И оказалась ужасно колючей. Я изо всех сил тёр глаз и моргал, но ничего не помогало. Песчинка прилепилась

где-то глубоко в уголке века и никак не хотела отлепляться. Я её и пальцем пробовал вынуть и сморгнуть пытался – всё без толку. Только хуже становилось, кололо сильнее.

Дяденька наклонился ко мне и мягко отвёл мою руку.

– Нет, сынок, так делу не поможешь, – сказал он. – Дай-ка я попробую. Я её вытащу. А ты сиди смирно, как хороший мальчик. И голову назад откинь.

Он крепко сжал моё плечо и приподнял веко большим пальцем. Мне очень хотелось отпрянуть, моргнуть или скривиться. Уголок носового платка заскользил по моему глазу. И я всё-таки заморгал, потому что никак не мог удержаться. В глазу ещё чуточку поболело, но почти сразу прошло. Дяденька с торжествующей улыбкой показал мне чёрную крупинку на носовом платке.

– Видел? Что вошло, то и выйдет, – усмехнулся он. – Вот теперь полный порядок.

Я поморгал и убедился, что и правда порядок. Песчинки как не бывало. Но я то и дело помаргивал на всякий случай.

Вот так, помаргивая, я снова повернулся к окну. И увидел, что самолёт вынырнул из облака. Сейчас он летел гораздо ниже и совсем близко. Это истребитель! И он летит прямо на нас!

– «Спитфайр»! [9] – завопил я, тыкая пальцем в стекло. – Глядите! Глядите!

Мама сразу же проснулась, и мы все трое уставились в окно.

– Никакой это не «Спитфайр», сынок, – покачал головой дяденька. – Это «Мессершмитт – сто девять», немец, будь он неладен! Сейчас будет бомбить. От окна, живо!

9

«Спитфайр» – знаменитый английский истребитель времён Второй мировой войны.

3

Дяденька сгрёб нас с мамой в охапку и повалил на пол. У нас над головой внезапно раздался рёв, загрохотала стрельба, зазвенело битое стекло, кто-то пронзительно закричал. Поезд засвистел и рванул вперёд что было мочи. Я поднялся на колени: очень хотелось поглядеть, что там творится, но дяденька мне не дал.

– Немец ещё вернётся, – заверил он. – Сиди, где сидишь, и не высовывайся.

Он обхватил нас с мамой, прижав к себе, прикрыв наши головы обеими руками.

Насчёт немца он не ошибся. Через несколько минут самолёт вернулся и зашёл на второй круг. Послышался взрыв, застрочил пулемёт: та-та-та-та та-та-та; истребитель с рёвом и воем пронёсся прямо над нами. Между тем поезд мчался и мчался как бешеный, всё быстрее и быстрее, пока мы внезапно не вклинились в непроглядный мрак туннеля. Там поезд резко остановился, так что от визга тормозов у меня аж уши заложило. Нас всех швырнуло друг на дружку, впечатало в сиденье, и мы очутились наполовину под ним. Тормоза всё никак не умолкали. Наш попутчик всё время крепко нас обнимал. И вот наконец поезд зашипел, содрогнулся и замер. Мы лежали на полу в темноте. Казалось, мы трое и поезд дышим все хором и никак не можем отдышаться и прийти в себя. В купе было темным-темно, хоть глаз выколи.

– Я не люблю туннели, – сипло проговорил я, изо всех сил стараясь скрыть, как мне страшно. – Мам, мы тут долго простоим?

– Сейчас лучше места нам не найти, сынок, – вместо мамы ответил мне дяденька. – Здесь нас никто не тронет, точно тебе говорю. Спасибо машинисту, что догадался. Простоим здесь, сколько надо будет. Не волнуйся, сынок.

Дяденька помог мне подняться на ноги и сесть. Мама обняла меня. Она-то понимала, каково мне. Немецкий истребитель и стрельба меня не пугали – наоборот, даже интересно было. Меня пугала темнота. Густая непроницаемая мгла сомкнулась вокруг меня стеной. Мама знала, что я не выношу темноты. Я даже спать в темноте не мог. Мне вечером оставляли включённым свет за дверью спальни, да ещё фонарь на улице горел всю ночь. Страх комком застрял у меня в горле; я сглотнул его, но он опять появился, и опять, и опять. Я едва не всхлипывал от ужаса.

– Это из-за темноты, – объяснила мама. – Барни её не любит.

– И я не любил, – отозвался дяденька.

И пока он говорил, в темноте вдруг вспыхнула искра, а потом зажёгся яркий огонёк, осветил его лицо, и улыбку, и всё наше купе.

– Хорошо, что я трубку курю, – усмехнулся наш попутчик. – У меня всегда при себе спички. «Сван вестас» – ну знаешь, с лебедем на коробке. – Он показал мне коробок и встряхнул его. Внутри погремело. – Видишь? Отличные спички, горят дольше обычных [10] . Только я вот чего боюсь, сынок, – продолжал дяденька. – Я боюсь, мы тут застряли. На месте машиниста я бы носа не показывал из туннеля, пока этот истребитель – хотя их, кажется, было два, а то и больше, да кто их знает? – не уберётся восвояси. Немцы видели, как мы заехали в туннель, так? Они могут поджидать нас на выезде. Помнишь, как я тебе говорил: что вошло, то и выйдет. И они это тоже знают. – Его лицо приблизилось к моему. – Вся загвоздка в том, Барни, что спички надолго не хватает, даже «Сван вестас», а они горят куда дольше прочих. Так что мне их придётся поберечь. У меня осталось… одна, две, три, четыре… да ещё вот эта, что у меня в руке, и она уже частью прогорела. Рано или поздно я её задую, иначе пальцы себе обожгу. Но ты только скажи мне – и я сразу зажгу новую. Пустяковое дело. Но тебе эти спички без надобности, правда, сынок? Ты же знаешь, что мама твоя рядом и я рядом. Ты здесь не один. С темнотой ведь как, сынок: когда темно, ты будто бы совсем один. А на самом деле это не так, да, сынок?

10

«Сван вестас» – довольно знаменитая марка спичек, которые начали выпускать ещё в конце девятнадцатого века в Англии (правда, теперь эти спички делают в Швеции). «Сван» по-английски означает «лебедь», а Вестой звали древнеримскую богиню, покровительницу домашнего очага и жертвенного огня.

– Наверное, – прошептал я.

Дяденька заглянул мне прямо в глаза. Его взгляд, его улыбка словно озаряли меня светом храбрости. И он задул спичку. Мы снова оказались во мраке. Мне стало неуютно, но как-то по-другому, не как прежде. Почему-то теперь темнота не так меня пугала.

– Он у меня храбрый парень, мой Барни, – заявила мама. – Да ведь, Барни?

– Ну, конечно, миссус, – ответил дяденька. – Тут не поспоришь. Пожалуй, нам бы лучше закрыть окно. – Я услышал, как он встаёт и тянет раму вверх. – Иначе полный вагон дыма напустим, а оно нам ни к чему. Туннель-то сейчас будет весь в дыму.

– Вот беда, – посетовала мама, – жарко ведь станет и душно. Но вы правы, уж лучше душно, чем дымно.

Мы посидели тихонько в темноте, и дяденька снова заговорил:

– Надо бы нам как-то время скоротать. Знаете, что мы делали в прошлую войну, пока в окопах сидели? На войне ведь как: там по большей части сидишь и ждёшь. Ждёшь, когда что-нибудь начнётся, а сам думаешь: хоть бы не начиналось. Хуже нет этого ожидания. Мы, бывало, скорчимся в землянке, со страху совсем одурелые, и дожидаемся конфет от немецких пушек. Страшное дело эти их пушки. Или ещё утренней тревоги ждали. Нам по тревоге полагалось сразу вскакивать в боевой готовности. Это оттого, что немцы были любители ходить в атаку по утрам. Только рассвет займётся, и они тут как тут, выныривают из тумана с первым лучом. И знаете, что мы иногда делали, когда ждали? Мы рассказывали истории. Сидим в землянке, вокруг темно – вот прямо как здесь, – и рассказываем. Можем и сейчас этим заняться. Как считаешь, сынок? Любишь слушать истории?