Орел в небе
Шрифт:
– Удары по виску... – начал Дэвид.
– Да. Этих ударов оказалось достаточно, чтобы слегка сместить обломок кости или сам нерв, так что минимум импульсов стал передаваться в мозг – так, дергая перегнутый садовый шланг, можно пропустить немного воды, хотя основной поток будет заперт. Но едва шланг распрямится, поток хлынет в полную силу.
Они молчали, обдумывая услышанное.
– Как глаза? – спросил наконец Бриг. – Они здоровы?
– Абсолютно, – ответил Рувим.
– Как узнать... Я хочу сказать, какие
– Есть только одна возможность. Придется осмотреть место травмы.
– Операция? – ужаснулся Дэвид.
– Да.
– Вскрыть Дебре череп? – В его взгляде светился страх.
– Да, – кивнул Рувим.
– Ее голову... – Дэвид с дрожью вспоминал безжалостный нож. Он увидел искаженное любимое лицо, боль в слепых глазах. – Нет, я не позволю вам резать ее. Не позволю обезобразить, как это сделали со мной...
– Дэвид! – Голос Брига прозвучал, словно треснувший лед, и Дэвид съежился в кресле.
– Я понимаю, что вы испытываете, – мягко, контрастно Бригу, заговорил Рувим. – Но мы проникнем со стороны волос, никакого обезображивания не будет. Как только отрастут волосы, шрам скроется, да и разрез будет очень невелик...
– Я не хочу, чтобы она страдала. – Дэвид пытался справиться со своим голосом, но тот по-прежнему дрожал. – Она достаточно натерпелась, разве вы не видите?..
– Мы говорим о возврате зрения, – снова вмешался Бриг, холодно и жестко. – Легкая боль – небольшая плата за это.
– Боли будет очень немного, Дэвид. Меньше, чем при удалении аппендикса.
Они снова замолчали. Двое старших мужчин наблюдали за молодым, не способным решиться.
– Каковы шансы? – Дэвид просил о помощи, хотел, чтобы решение принял за него кто-то другой, хотел отдать его в их руки.
– Неизвестно. – Рувим покачал головой.
– О боже, я не могу рисковать, когда все так сомнительно! – воскликнул Дэвид.
– Хорошо. Позвольте мне сформулировать так: существует реальная возможность – не вероятность, а возможность – что зрение восстановится частично. – Рувим тщательно подбирал слова. – И совсем небольшая возможность, что зрение восстановится полностью или почти полностью.
– Это в лучшем случае, – согласился Дэвид. – А в худшем?
– А худший – никаких изменений не будет. Она напрасно перенесет боль и неудобства.
Дэвид вскочил с кресла и подошел к окну. В широком заливе стояли танкеры, а вдали в яркое небо дымчатой голубизной поднимались холмы Тайгерберга.
– Ты знаешь, каким должен быть выбор, Дэвид. – Бриг не позволял ему отступить, безжалостно гнал навстречу судьбе.
– Ну хорошо. – Дэвид сдался и повернулся к ним. – Но с одним условием. Я на этом настаиваю. Дебра не должна знать, что есть шанс вернуть ей зрение...
Рувим Фридман не согласился:
– Ей нужно сказать.
Бриг яростно ощетинил усы.
– Почему? Почему ты не хочешь, чтобы она знала?
– Вам известно, почему, – ответил Дэвид, не глядя на него.
– Но как вы объясните ей? – спросил Рувим.
– У нее сильные головные боли... Сообщим, что у нее опухоль... ее нужно удалить. Это ведь правда, не так ли?
– Нет, – возразил Рувим. – Я не могу сказать ей это. Не могу обманывать.
– Тогда я сам это сделаю. – Голос Дэвида снова звучал твердо. – И я объясню ей, каков будет исход операции. Благоприятный или нет. Я сделаю это. Вам понятно? Вы согласны?
Немного погодя они кивнули, принимая условия Дэвида.
Дэвид попросил шеф-повара отеля собрать корзину для пикника, а бар предоставил ему переносной холодильник с двумя бутылками шампанского.
Дэвиду хотелось ввысь, на простор, но нужно было уделять все внимание Дебре, а не механизмам, и он неохотно отказался от мысли лететь с ней; вместо этого они по канатной дороге поднялись на крутые склоны Столовой горы. С верхней станции на плато уходила тропа, и они рука об руку шли по ней, пока не набрели на прекрасное место на краю утеса, где смогли уединиться в безбрежном океане пространства.
Снизу, за две тысячи футов, до них долетали звуки города, еле слышные и неузнаваемые, их приносили случайные порывы ветра: автомобильный гудок, шум локомотивов на грузовой станции, крик муэдзина, призывающего правоверных на молитву, крики детей, отпущенных после уроков. Но все эти далекие шумы человечества лишь подчеркивали их одиночество, а ветер с юга казался сладким и чистым после грязного городского воздуха.
Они пили вино, и Дэвид набирался решимости. Он уже хотел заговорить, но Дебра опередила его.
– Хорошо быть живой и любимой, дорогой, – сказала она. – Мы очень счастливы, ты и я. Ты это знаешь, Дэвид?
Он издал звук, который можно было принять за согласие, и храбрость покинула его.
– Если бы могла, ты хотела бы что-нибудь изменить? – выдавил он наконец, и Дебра рассмеялась.
– Конечно. Полной удовлетворенности не бывает до самой смерти. Я поменяла бы многое в мелочах, но не главное. Ты и я.
– А что бы ты конкретно изменила?
– Я бы хотела лучше писать, например.
Они снова смолкли, прихлебывая вино.
– Скоро солнце сядет, – сказал он ей.
– Расскажи, – потребовала она, и Дэвид попытался найти слова, чтобы описать оттенки облаков, которые мерцали над океаном, слепили последними золотыми и кровавыми лучами. И понял, что никогда не сумеет. Он смолк на середине фразы.
– Сегодня я разговаривал с Рувимом Фридманом, – внезапно произнес он, не способный к более мягкому подходу, и Дебра застыла рядом с ним в своей особой неподвижности робкого дикого зверька, почуявшего свирепого хищника.