Орел в небе
Шрифт:
– Я полагаю, нужно подрезать этот нарост и попытаться определить, какой ущерб нанесен нерву в этой области.
– Хорошо. Да, я согласен. Сестра, я воспользуюсь раздробителем кости.
Снова быстрый выбор инструмента, и Купер занялся наростом, напоминавшим коралл в тропическом море. Хирург острой сталью откусывал кусочки кости и каждый сразу старательно убирал.
– Мы имеем осколок кости, который металлический фрагмент загнал в глазной канал. Довольно большой осколок; он находился под значительным давлением и консолидировался ...
Врач работал тщательно, и постепенно в канале стал виден белый червь нерва.
– А вот это интересно. – Тон Купера снова изменился. – Да, взгляните-ка сюда. Можно покрупнее?
Камера придвинулась ближе, изображение прояснилось.
– Осколок протолкнул нерв вперед и прижал его. Нерв зажат... но, кажется, невредим.
Купер убрал еще один обломок кости, и нерв обнажился на всю длину.
– Поразительно. Один шанс из тысячи, даже из миллиона. Сам нерв не задет, хотя стальной осколок прошел так близко, что мог коснуться его.
Купер осторожно приподнял нерв тупым концом своего инструмента.
– Абсолютно цел, только расплющен давлением. Мне кажется, никакой атрофии нет. Доктор Фридман?
– Думаю, можно ожидать восстановления нормальных функций.
Несмотря на маски, легко читалось довольное выражение лиц обоих врачей, и, глядя на них, Дэвид испытал противоречивые чувства. В этом сложном состоянии он смотрел, как Купер закрывает отверстие в черепе, пришивает участок кожи, и снаружи почти не остается свидетельства глубокого проникновения в череп. На экране появилось изображение другой операционной, где маленькой девочке удаляли грыжу, и интерес студентов переместился туда.
Дэвид встал и вышел из зала. Поднялся на лифте и ждал в приемной, пока двери лифта не раскрылись снова и два санитара в белых халатах не покатили Дебру к ее палате. Она была смертельно бледна, вокруг глаз и губ – темные круги, голова закрыта белой повязкой. На укрывавших ее простынях виднелись кровавые пятна, а после того, как ее увезли, в коридоре остался острый запах анестезии.
Потом появился Рувим Фридман, он переоделся в дорогой серый костюм и надел галстук за двадцать гиней от Диора. Выглядел он загорелым здоровым и очень довольным.
– Смотрели? – спросил он, и когда Дэвид кивнул, возбужденно продолжил: – Замечательно. – Он засмеялся и радостно потер руки. – Боже, вот после таких операций чувствуешь себя хорошо. Даже если больше ничего не сделаешь, все равно жизнь прошла не напрасно. – Он больше не мог сдерживаться и игриво толкнул Дэвида в плечо. – Замечательно! – повторил он.
– Когда вы будете знать? – негромко осведомился Дэвид.
– Я уже знаю. Готов рискнуть своей репутацией.
– Она сможет видеть сразу, как только придет в себя после наркоза?
– Боже, конечно нет! – усмехнулся Рувим. – Нерв был зажат несколько лет, и потребуется время, чтобы он восстановился.
– Сколько?
– Это как нога, которая затекла во время сна. Когда в нее снова устремляется кровь, она еще некоторое время не действует, пока не восстановится нормальное кровообращение.
– Сколько? – повторил Дэвид.
– После того, как миссис Морган очнется, нерв начнет сходить с ума, посылая в мозг массу противоречивых сигналов. Она увидит цвета и образы, словно в наркотическом сне, и необходимо какое-то время, чтобы это прекратилось – по моему мнению, от двух недель до месяца, но потом нерв полностью восстановит свои функции, и к ней вернется зрение.
– Две недели, – вторил за ним Дэвид, испытывая облегчение приговоренного, которому объявили об отсрочке.
– Вы, конечно, сообщите ей хорошую новость. – Рувим опять жизнерадостно рассмеялся, хотел еще раз толкнуть Дэвида, но передумал. – Какой прекрасный подарок вы ей преподнесете!
– Нет, – ответил Дэвид. – Я пока ничего ей не скажу, выберу подходящее время позже.
– Но если ей не сообщить, она решит, что видит галлюцинации, и встревожится.
– Мы объясним ей, что это нормальные последствия операции. Она привыкнет к ним, и тогда мы ей расскажем.
– Дэвид, я... – серьезно начал Рувим, но остановился, увидев свирепый взгляд голубых глаз на изуродованном лице-маске.
– Я сам скажу ей! – В голосе Дэвида звучала такая ярость, что Фридман на шаг отступил. – Таково было условие, и я скажу, когда решу, что время пришло.
В темноте появился крошечный янтарный огонек, бледный и далекий, но она видела, как он расползается, словно делящаяся амеба, превращается в два огонька, каждый из них в свою очередь делится, и вскоре вся вселенная заполнилась мерцающими звездами. Свет бился и пульсировал, дрожащий и торжествующий, он менялся от янтарного к ослепительно белому, как искристый блеск бриллианта, потом превратился в солнечную голубизну тропического океана, в мягкую зелень лесных полян, в золото пустынь – бесконечная череда цветов, изменчивых, сливающихся, тускнеющих, вспыхивающих.
Потом цвета обрели форму, они вращались, как огромные колеса фейерверка, взрывались, испускали потоки огненных искр, вспыхивали новыми каскадами света.
Дебру поглотило многообразие обступивших ее цветов и форм, ошеломила эта красота. Она больше не могла молчать и закричала.
И тут же ощутила руку, знакомую сильную руку, и голос, любимый, успокаивающий, твердый.
– Дэвид! – облегченно воскликнула она.
– Спокойней, дорогая. Ты должна отдыхать.
– Дэвид, Дэвид. – Она слышала слезы в своем голосе, новые потоки цвета обрушились на нее, невыносимые в своем богатстве и разнообразии.
– Я здесь, дорогая, здесь.
– Что со мной, Дэвид? Что со мной?
– Все в порядке. Операция прошла удачно.
– Цвета, – воскликнула она. – Они заполняют мою голову. Я никогда такого не видела.
– Это результат операции. Свидетельство ее успеха. Опухоль удалили.
– Я боюсь, Дэвид.
– Нет, дорогая. Нечего бояться.
– Обними меня, Дэвид. Крепче. – В кольце его рук страх отступал, и она медленно училась плавать по океанам цвета, приняла их и наконец ощутила удивление и радость. – Это прекрасно, Дэвид. Когда ты меня обнимаешь, я не боюсь. Удивительно.