Оренбургский платок

Санжаровский Анатолий Никифорович

Михаил не мог понять, говорил Валяев всерьёз или насмехался над заседательской братией. И издёвка, и зависть, и вина, и покаяние, и отступная насмешка – всё свертелось в лукавом валяевском голосе.

Но что именно было на поверку?

Михаил не доискивался.

Давно уже не видимый инженерко всё бежал перед глазами, и валяевский пустячий трёп лился мимо Михаилова внимания, без удержу спешно лился, как вода из сломанного ржавого крана.

– Года… Живость, изворотливость ума уже не те… – всё барахтался в словесной паутине Валяев.

«Иля у него несварение? – думал Михаил. – Будет ли когда конец этому словесному поносу?»

– Как хорошо, – всё не отпускал сподручных

Валяев, – что к нам пристёгивают толковых заседателей… Один Колокольчиков… Ещё будь у Михал Иваныча фамилия Бубенчиков, был бы комплект звоночков… Расфонтанился что-то я сегодня… У вас, Михал Ваныч, если фамилия не совсем подходит для данного случая, так зато имя-отчество самые к месту. На Руси как зовут медведя? Лапистый зверь, лесник, ломака, косолапый, косматый, космач, мохнатый, мохнач, лешак, лесной чёрт, сморгонский студент, мишка, лесной архимандрит, мишук, потапыч, костоправ, Топтыгин Михайло Иваныч, просто Михайло Иваныч. Слышите, Михайло Иваныч! Как и вас. Оух, и не зря вас так зовут. Как на что навалитесь – трещи всё по швам, покуда не будет по-вашему! Да знаете ли вы, что за всю историю нашего суда по светлой милости таких заседателей, как вы, лопнуло десять уже дел? Сначала заседатели добивались, что дело откидывалось на дополнительное расследование, после чего и вовсе сворачивалось из-за невиновности подсудимого. Вот и у меня первое дело уехало в отставку. По вашей милости. И прекрасно! Спасибо, Михайло Иваныч, что не дали власти ошибке! – и Валяев благодарно понёс руку Михаилу.

Обсказывал мне всё это Михаил с пятого на десятое.

Так, промежду прочим.

Пожаловался:

– Это заседательство полздоровья у меня вырежет… И пускай режет! Абы почаще видеть, как уходит из суда человек с восстановленным дочиста добрым именем… Правда есть, её не съесть… Когда я смотрел, как бежал инженер домой, – слёзы выдавило у меня из души… Чтой-то слаб я стал… Иля старею?..

Я замахала на него руками:

– Ну-у, наскажешь… Только запечатал тридцать третий годок! Сверстник Иисуса Христа. Самолучшие молодущие годы! Ты послушай, что я даве выписала из клюевской библиотечной книжки:

– Тебе только тридцать три года —Возраст Христов лебединый,Возраст чайки озёрной,Век берёз, полный ярого, сладкого сока!..

– Ну, во-от, – смешался Михаил. – Дожил. Заговорила жона со мной стишатами.

– А что, тебе одному ильзя? [125] Тебе ль тоску в душе вязать?

17

Стойким и счастье помогает.

125

И л ь з я – можно.

Кончила я на бегах, или, как тогда говорили, ускоренным методом восьминарию (шутейно я величала так восьмилетку), тут же сватают меня на чин «русланки» – вести русский язык узбекским детишкам.

Я вроде того и не против, раз на вязанье будет выпадать просторное время.

Устроили мне экзамен на учительку.

Был диктант в двести слов.

Про гражданку обезьяну.

Ну, я и перестарайся. Такую оплошку дала – ты хошь этого? – три ошибки смастрячила!

Казалось, в русском я смыслю, как коза в лентах. Но в учителя-культармейцы меня таки кликнули.

Правда, не к детишкам.

В школе взрослых повышенного типа доверили группу

отстающих малограмотных.

Проверяешь в первые дни диктанты – сбочь раскрытый учебник. Не уверена где, краешком глаза вкрадливо подглядишь.

А неловко как… Стыд сжигал меня.

«Нет, девонька, подглядки не красивят тебя. Преже [126] чем школить других, выучись сама. Докажи себе, что ты что-то да можешь. «Хочешь быть на высоте – выбирай путь в гору!»

Со всей злостью навалилась я на грамматику. Пыхтела, пыхтела, пыхтела… Засраб культуры [127] из меня не выплясался. Зато я наловчилась-таки без ошибок лепить проверочные, раз в четверть, диктанты для культармейцев.

126

П р е ж е – прежде.

127

З а с р а б к у л ь т у р ы – заслуженный работник культуры.

А там пошла, пошла ладком Анна наша просвещёнка Фёдоровна. Про праздники стала узнавать по грамотам да благодарностям.

У меня их с полкило набежало.

18

Золото не золото, не побывав под молотом.

Когда страна на бой суровыйСвоих послала сыновей,То согревал платок пуховыйИх жен, сестёр и матерей.Юрий Энтин.(Из гимна Оренбургской области)

В начале войны вернулась я в Жёлтое и больше никогда его не покидала. Разве что слетаешь куда на недельку отгостить. Вот и вся отлучка.

Сызнова выискивались охотники отрядить меня в учительши.

Только не польстилась я. Ни на какую приманку не сменяла своё вязанье. Ну куда ж такую красу бросить!

А время-горе какое…

Война.

Кругом людей нехватка. Ломали спину если не за двоих, так за троих. Это уж точно.

Днём я на молоканке [128] .

128

М о л о к а н к а – молочный завод.

Тока нету. Вдвоём с неразлучницей с Лушей Радушиной сепараторы вручную крутили. Потом подплывали. А крутили, молоко пропускали.

На ночь у меня уже другой чин.

Сторожиха того же завода.

Накормлю, уложу детвору да и опрометью с ружьём и с колотушкой на дежурство.

Приди хороший какой мужичара, я б не знала, что его и делать. Стрелять я не умела.

Поставлю ото ружьё под дверь. Вроде как подопру изнутри. Стукалку приклоню к боку. Рядом с моей оборонщицей мне как-то повсегда спокойней и вяжу, вяжу, вяжу…

Осень.

Под чёрным окном ветрюга бесстыдно, внагляк раздевает черёмуху. Бедняжка стучит мне в окно тонкими ветоньками.

Что? Что ты хочешь мне сказать? Обиду хочешь выложить? Просишь защитить?

Выйти я боюсь.

Да и что из моего выхода? Ураган в карман на пуговичку не посадишь…

На всей Руси ночь…

На всей Руси буря…

Сижу горюю…

Вижу, как с каждой минутой всё меньше остаётся листочков на растроенной бедной черёмухе.

И то ли мне прислышалось, то ли точно слышу сквозь ветер сосущий голос песни.