Орланда
Шрифт:
— Я не знаю, куда мне пойти!
— Входи.
Она побежала в вестибюль, к двери, выходящей на улицу Мольера, нажала на кнопку кодового замка.
Орланда вошел, бесшумно поднялся по лестнице, она спустилась, и они встретились на полпути. Алина сдержала порыв, толкавший ее к молодому человеку, и они остались стоять лицом к лицу, одинаково удивленные.
— Ты не можешь здесь оставаться, — сказала она.
Он застонал:
— Да знаю я, знаю! Я и пришел-то сюда не нарочно!
Свет погас.
Алина поднялась на несколько ступенек, на ощупь нашла выключатель. Они переглянулись — испуганные, потрясенные.
— Я не хочу идти на улицу Малибран.
— Значит, остается гостиница.
Она все
— Я поселюсь в гостинице, не сомневайся, — сказал он. — Но мне нужно…
Он не закончил фразу. Им не нужно было ничего говорить, каждый подпитывался от другого, покой снизошел на них. Они постояли так еще некоторое время — неизвестно сколько, окутанные коконом нежности, восстанавливая утраченное единство. Потом они расцепились, улыбнулись, Алина пошла наверх, Орланда ушел, и каждый заснул, как младенец.
Алина проснулась свежей и бодрой. Позавтракала с аппетитом, ушла из дома в прекрасном настроении и вспомнила об Орланде, только попав на авеню Уинстона Черчилля и увидев благородные старинные особняки: он рассказывал ей о своем визите в один из них, но она не знала точно, в каком именно находится та удивительная библиотека. Ею овладело ощущение такой нежной и ясной благостности, что она улыбнулась. «Должно быть, мне приснился чудный сон», — сказала он себе и увидела, как они стоят на лестничной клетке — лоб ко лбу — и она щелкает туда-сюда выключателем. Алина не сразу осознала, что это был не сон.
В своем номере в гостинице молодой человек медленно выныривал из сладкого сна. Он пообещал себе, что пойдет на улицу Малибран только в следующее воскресенье, чтобы собрать чемодан. Несколько дней поживет кочевником, потом обустроится: перевезет на грузовичке кровать и новый матрас, пройдется по магазинам подержанных вещей и выберет стол и шкаф. Орланда мысленно составил список необходимых вещей: электрическая плитка, кастрюльки, посуда и кухонные полотенца. Когда Алина начала жить своим домом пятнадцать лет назад, она позволила Мари обеспечить ее всем, что необходимо девице из семьи Берже: бабушкино столовое серебро, постельное белье с монограммами от другой бабушки: у Орланды не было ничего, и он все выберет сам. Порастрясет денежки Люсьена Лефрена! «Я должен зарабатывать на жизнь!» — сказал он себе и ухмыльнулся с веселым бесстыдством, вспомнив решение денежной проблемы, невольно подсказанное ему Полем Рено. Идея поставить секс на службу математике показалась ему столь изысканно-непристойной, что он, в который уже раз, порадовался своей новой сущности.
Мысль о сбережениях бедного Люсьена заставила меня вспомнить об Анни. Мадам Лефрен умерла в субботу, но из-за пасхального понедельника все отложилось, и ее хоронят только сегодня. Все усилия Жерара оказались напрасны — ее сына не нашли и не смогли предупредить, так что бедняжка Анни горевала бы на кладбище одна, если бы сердобольная Мари-Жанна не составила ей компанию. Накрапывает дождь. Анни держится очень прямо, она не плачет. Орланда, завладев Люсьеном, украл брата у сестры и любовника у Мари-Жанны, он не знает, что в каком-то смысле спровоцировал смерть госпожи Лефрен, а если бы и знал, его бы это оставило равнодушным, возможно, он даже похвалил бы себя за то, что освободил несчастную Анни… А ведь это не так. Судьба девушек, обремененных матерями с дурным характером, трагична: если им удается выработать в себе здоровое безразличие, их обвиняют в бессердечии, если же они до конца хранят преданность тираншам — называют мазохистками. Анни стала пленницей своего чувства вины за то, что ненавидела мать, заслуживавшую
— Ты должна сходить к психоаналитику! — скажет приятельница.
— На мою-то зарплату?!
Женщины, живущие заботой о ближнем, не умеют заботиться о себе. Их жизнь — аскеза, у них большое сердце, день за днем они тонут в разъедающем их альтруизме, доводя себя порой до депрессии. И тогда их находят мертвыми, с пустым флаконом из-под снотворного в ладони: это значит, они перешли черту, происходящее перестало занимать их, и скука — она способна победить все на свете — взяла верх над героизмом. Добрым быть опасно.
Орланде, конечно, подобный риск не грозил. Он не знал, откуда придет опасность.
У Алины начались трудные времена. Если не считать печальной обязанности выслушивать жалобы Дюшателя, другие каждодневные занятия никогда ее не раздражали, потому что в душе у нее царило равновесие. Совершенно неожиданно она узнала, что такое «ломка» (привет от токсикоманов!), но не сразу поняла, что именно ее так мучит. Она входила в аудиторию — и у нее начинались нервные спазмы, она тряслась в ознобе рядом с батареей отопления и обливалась холодным потом. Однако Алина проявила бойцовский характер — что меня уже не удивляет, она шла на приступ, сжав зубы, а если и стонала — то только мысленно. Орланда, по первому требованию исполнявший любой каприз своего «я», мог обмануть нетерпение, предаваясь любовным играм. А у Алины — из-за ее серьезного отношения к жизни — оставалась только верность долгу. Раз двадцать ей казалось, что она сорвется, окружающие замечали ее бледность, приставали с заботой.
— У тебя усталый вид.
— Скоро отпуск…
И что тогда?
Ей казалось, что она попала в эпицентр урагана дурноты, но в полдень появлялся Орланда с бутербродами — и все налаживалось. Для каждого из них другой был наркотиком, они стремились к этому «любовному столкновению», которое несло успокоение, превращая их в сиамских близнецов: одна голова на два тела и совершенная цельность.
В четверг он заставил ее передать ему во всех подробностях рассказ Альбера.
— Ты плохо рассказываешь, не помнишь деталей! Тебе следовало расспросить его поподробнее о пейзаже. Неужели правда, что море видно отовсюду, или это обычное рекламное вранье?
— Почему, черт возьми, тебя это так интересует?
— Да не знаю я! Просто интересно.
— Можно подумать, Альбер тебя заводит.
— Вот именно! Все-таки, когда я был тобой, мы прожили вместе больше десяти лет. Этот мужик мне нравится… знаешь, пожалуй, мнеон нравится больше, чем тебе…
Лицо у него стало мечтательно-задумчивым, и Алина смутилась.
— Если хочешь, я узнаю у него все о гонконгском пейзаже, — сказала она, чтобы скрыть замешательство.
Орланда тихонько рассмеялся:
— Какая жалость, что я его так хорошо знаю, но вряд ли смог бы соблазнить!
Алине было не по себе, когда он признавался в своих эротических предпочтениях.
— Дорогая моя, это ведь твоипредпочтения! Моя тяга к Альберу — твоя заслуга, хотя ты душишь свое влечение к нему так же упорно, как подавляла меня. Я вообще удивляюсь, как это он еще целует тебя! Ты ведь живешь с ним — могла бы, разнообразия ради, прислушаться к своему подлинному «я». Вернее, к моему, которое теперь вне тебя. Черт, я иногда пугаюсь! Я тебя шокирую, говоря, что папа более чем достоин вожделения: думаю, тебя парализует мамино ханжество, ты никогда не смела осознать, что она его очень даже хотела… всегда.