Орленев
Шрифт:
есть преувеличение: театр Орленев не бросал, в цирке и на ярмар¬
ках не выступал, хотя игра Дузе была для пего откровением,
о чем он написал в своей книге. Те мысли о призвании и загуб¬
ленных возможностях, которые преследовали его в первые петер¬
бургские сезоны, получили теперь резкий толчок извне. Много
лет спустя А. Горнфельд в книге «Театр» напишет, что Дузе
в роли Норы, совершив насилие над Ибсеном, выбросила послед¬
ний монолог
феминистская речь перед тем, как уйти из дома Гельмера; ее
существо — отрицание компромисса, и к финалу драмы «у нее
есть одно дело жизни, самое важное для человека — осуществить
себя» 14. Дузе, подобно ее героине, до конца осуществила себя, и
в свете этой гармонии Орлене в понял, что выбор у него такой —
либо, не раздумывая, бросить сцену, либо «пересоздать себя по-
новому». Драма невоплощения пройдет потом через всю его
жизнь, и даже в самые благополучные периоды своего развития
он будет к ней возвращаться, говоря о мучительном расхождении
между тем, что он мог сделать, и тем, что сделал.
Человек непосвященный, познакомившись с хроникой театра
Суворина со дня его открытия до осени 1898 года, с недоумением
спросит: в чем же эта драма невоплощения, если на протяжении
всех трех сезонов Орленев непрерывно играл новые роли? Сколько
их было?
Вот перечень основных ролей Орленева во втором суворин-
ском сезоне (1896/97 год), показательном хотя бы потому, что
труппа театра к тому времени окончательно сформировалась и
быт ее сложился, а ощущение неблагополучия у Павла Никола¬
евича еще не было таким острым, как в третьем сезоне, непосред¬
ственно предшествовавшем «Царю Федору»:
студент в комедии «Честное слово» неизвестного автора,
скрывшего свое имя то ли по соображениям скромности, то ли из
страха, что его детище скандально провалится;
гимназист Коля в «Злой яме» Фоломеева, чувствительной
драме, где маленький брат живет на средства старшей сестры —
проститутки, не подозревая, на какие жертвы она идет ради его
благополучия;
слуга Педро в «Севильском обольстителе» Бежецкого, одном
из многих и далеко не лучшем варианте темы любви и смерти
Дон Жуана;
скрипач-калека Жекко в инсценировке знаменитого в те годы
романа Дюмурье «Трильби»;
сын домовладельца Андрей в «Квартирном вопросе» Виктора
Крылова, едва ли не худшей пьесе этого плодовитого автора;
Иван Прыщик в сенсационно-разоблачительной комедии «Во¬
доворот» популярного в конце века беллетриста Авсеенко. В «Пе¬
тербургском листке» говорилось, что описанием жизни героев этой
пьесы «можно заполнить бесконечное число уголовных романов
и такое же количество драм с кровавым финалом» 15;
журналист в пьесе-шутке Плещеева «Накануне», роль, вы¬
звавшая шумные отклики, так как Орленев изобразил в ней ре¬
альное, хорошо известное в Петербурге лицо;
бедуин-разбойник в драме-сказке датчанина Драхмапа «Ты¬
сяча и одна ночь»;
гимназист Боря в «Подорожнике», проблемно-психологиче¬
ской пьесе Гославского, про которого Чехов писал Суворину, что
драматург он неопытный, «но все же драматург, а не драмодел» 16.
Прибавьте к этому старые и новые водевили, жанр, преоблада¬
ющий в репертуаре Орленева тех лет, и в общей сложности полу¬
чится примерно двадцать ролей за сезон. Рекорд мало кому до¬
ступный в современном театре. Таким образом, драму невопло-
щения Орленева не следует понимать как драму незанятости;
это определение не количественное. Напротив, при таких пере¬
грузках и такой интенсивности труда невозможность самораскры¬
тия для Орленева была еще трагичней; в конце концов бесцельное
действие хуже, чем просто бездействие.
Он не тянется к знаменитостям, не сравнивает себя с тем же
Далматовым, возможно, он пока ему во многом уступает, напри¬
мер в артистической технике. У него есть одно только безусловное
преимущество: он ближе, чем его старшие товарищи, подошел
к драме современного человека (вспомним, что на второй год его
работы у Суворина в Александрийском театре провалилась
«Чайка») —интеллигента, занимающего место где-то на низших
ступенях классовой лестницы. По терминологии века, его героя
можно назвать неврастеником, в самом деле — у него болезненно
обостренная чувствительность, неустойчивая психика, перемежа¬
ющиеся взлеты и спады духа. Только разве этот герой умещается
и границах такой патологии? Он человек уязвленный, неустроен¬
ный, издерганный, зависимый, ему впору до конца ожесточиться
и тта все махнуть рукой — а он верит в добрые перемены, хотя и
нe связывает с ними свою судьбу. В его самоотверженной филосо¬
фии, как будто подслушанной у чеховского Вершинина, есть эле¬
мент прекраснодушия, апологии будущего, уходящего куда-то
в даль времен. Но к Вершинину в этом случае надо еще добавить
Дмитрия Карамазова — от нежнейшей лирики орленевского героя