Орли, сын Орлика
Шрифт:
– Извините, герр генерал!
– А, ерунда…
В конце концов граф перешел на кровать, стоявшую в уголке комнаты, устроился там поудобнее, Иоганн Вольфганг осторожно (чтобы снова не причинить лишних хлопот) уселся на краешке стула рядом – и спокойная взвешенная беседа продолжилась на том же самом месте, на котором завершилась вчера.
Понятное дело – речь шла о скале Лореляй, вздымавшейся посреди Рейна. Только если юный Иоганн Вольфганг восторженно щебетал о тамошних головокружительных видах, то генерал-поручик оценивал это милое место с точки зрения профессионального воина. Ведь красота красотой, а вот то, что скала Лореляй является естественной неприступной крепостью, с этим не поспоришь…
– Почему вы, герр генерал, все время говорите о войне? – не удержался в конце концов от вопроса мальчуган.
– Потому что я военный! О чем же еще мне говорить в таком случае? – искренне удивился граф.
– Да хотя бы о сокровищах Нибелунгов! – сказал Иоганн Вольфганг, причем в его глазенках вспыхнула хитрая искорка. – Ведь вы вдобавок человек состоятельный.
– Если уж вспоминать Нибелунгов, то именно как непревзойденных воинов. – Орли пожал плечами. – Вот видишь, круг замкнулся…
Мальчик лишь вздохнул. Граф искренне рассмеялся в ответ:
– Ну не обижайся, пожалуйста. Я тебя понимаю: ты еще совсем молод, если не сказать – мал, у тебя чистая романтическая душа. Тогда как у меня свои соображения и совсем другой взгляд на мир.
– А о чем именно вы думаете? Неужели все время о войне?
– Но ведь нынешние боевые действия продолжаются…
– Разве нельзя отдохнуть от этого хотя бы на мгновенье?
Орли утомленно закрыл глаза.
«Хотя бы на мгновенье отдохнуть». Так, было бы неплохо, совсем неплохо…
Тем не менее, пока казаки остаются изгнанниками на чужбине, успокаиваться он просто не имеет права.
Не время, еще совсем не время!..
– Такие вот дела… – осторожно начал Орли. Сразу же вспомнил о только что написанном письме, об аргументах в пользу создания Рейнской Сечи [40] , уже в который раз обращенные к его королевскому величеству. И в который раз, кажется, напрасно… – Я уже неоднократно рассказывал тебе, что не принадлежу к французской нации, что я – казак.
40
Этим проектом Григорий Орлик занимался в последние годы жизни (см. Хронологическую таблицу).
– А-а-а, да! – поторопился кивнуть Иоганн Вольфганг. – Казаки – это словно наши Нибелунги, я помню.
– Именно так, словно Нибелунги, – улыбнулся Орли. – Но тогда где и жить нам, как не на той скале Лореляй?
– А и в самом деле! – искренне удивился мальчуган. Граф зажмурился, еще раз вспомнил очередное послание к августейшей персоне, вздохнул и сказал тихо:
– Тем более, когда казаки еще жили в родной Украйне, а не мыкались в изгнании, то очень любили селиться именно на таких скалах посреди бушующих рек. И самое славное, самое известное, самое легендарное место их поселения называется Запорожской Сечью.
– А вы бывали там, герр генерал?
Орли раскрыл глаза, помолчал немного, грустно вздохнул:
– Разумеется бывал, мальчик! И неоднократно…
Сказал это – и как-то загадочно улыбнулся.
Август 1734 г. от Р. Х.,
украинские земли
– Ну, и почем у тебя, к примеру, фунт изюму твово?
Мысленно усмехаясь, Григорий назвал цену, которая минимум впятеро (если не больше!) превышала реальную. Когда легкий шок от услышанного прошел, лицо повара перекосилось, и он завопил так, что все присутствующие на знаменитой Сорочинской ярмарке оглянулись на них:
– Ах ты ж, морда татарская, нехристь, чума на твою голову, что за околесицу ты несешь?! Аль ты в своем уме, аль уж не знаю, что и думать о тебе, пес нечестивый?!
– Мой не глупый савсем, мой какий хотеть, такий и продавать, – ответил на это Григорий и, подпустив в голос легенькие нотки наглости, прибавил: – Это твой дурак!
– Что-о-о?! – у бедного повара аж дыхание перехватило.
– Эге, савсем-савсем глупый! – Григорий широко улыбнулся, зачерпнул полную пригоршню изюминок, ткнул под нос ошарашенному покупателю и залепетал, нарочно перекручивая слова: – Сматри суда, какий кароши изумки – о!.. о!.. о!.. Саладкий – какий чистый мед!.. Черный – какий глаза твой женщина!.. Балшой – какий твой шиш!.. Во!!!
И чтобы окончательно разозлить повара, Григорий бросил пригоршню изюминок назад в мешок, скрутил и ткнул повару в лицо кукиш. Вся ярмарка так и взорвалась искренним хохотом: еще бы – нашелся же глупый татарин, который средь бела дня так поиздевался над ненавистным московитом! Не смеялся лишь оскорбленный до глубины души повар… и еще двое слуг, которые внимательно следили за развитием скандала, притаившись за телегой опошнянского гончара. Григорий знал, что именно они будут докладывать через некоторое время своему господину, казацкому полковнику: «Вот уж выкинул гетманыч кумедию, так выкинул! Если бы не знали, кто он на самом деле, ни за что бы не подумали чего-то другого о том спектакле!..»
Между тем оскорбленный до глубины души повар призвал «всех честных христиан» выкинуть слабоумного татарина вон с ярмарки. Втайне усмехаясь в длинные усы, несколько мужчин окружили их кольцом. Один из них вежливо обратился к Григорию:
– А что, Ахмедка, как бы тебе… в самом деле того… убраться отсюда?
– Оно бы и к лучшему, – добавил другой.
– Почему мой убираться? Ярмарка Сарочинцы ай-ай какий кароши!
– Не знаешь ты ничего… – осторожно сказал третий, но, взглянув исподлобья на повара-московита, не осмелился уточнить, чего именно не знает заезжий татарский гость.
– Неправда, мой всо знать! – стоял на своем Григорий. – Мой многа-многа ездить продавать многа-многа изуминки, мой всо-всо знать! Не обмануть, не-не, никада-никада! Ахмедка тшесни-тшесни!
Впрочем, затягивать перепалку бесконечно он действительно не мог. Вскоре все и в самом деле закончилось, причем именно так, как вчера вечером предвидел гетманыч: смертельно оскорбленный повар-московит что-то сказал двум солдатам, несшим за ним покупки, один из них убежал прочь и через несколько минут вернулся с подмогой. Слуги господина полковника обеспокоенно подались вперед, но все же вмешаться в спор с московскими солдатами не осмелились.