Орлиная степь

Бубеннов Михаил Семенович

— А что ж, законно, — быстро ответил Белорецкий, или не поняв бригадира, или отваживаясь до конца защищать свою точку зрения.

— Вообще-то, конечно, законно, — с едва сдерживаемым негодованием согласился Леонид. — Ну, а другие что думают?

— Сидевший рядом с ним Корней Черных выложил на стол свои тяжелые, натруженные руки и сказал негромко:

— План нельзя трогать.

— Нельзя, — подтвердил Зарницын.

Очень быстро это слово обошло всех вокруг стола.

— Нельзя…

— Нельзя…

— Нельзя…

Даже Петька, поймав случайный взгляд бригадира, сердито насупился и помотал белой головой:

— Нельзя!

— Что-то я не вижу сторонников законности! — наслаждаясь своей иронией, спросил

Леонид и расстегнул ворот кожаной куртки. — Признаться, и мне не хочется, очень не хочется начинать работу на целине именно с просьбы урезать план, — продолжал он затем, постепенно и лишь слегка возвышая голос. — Хороши комсомольцы! Только приехали — и давай искать законы! Там, конечно, все учтут и дадут нам, как говорит Бе-лорецкий, реальный план. Мы выполним его в срок, а то и досрочно… Все будет тихо и благородно. Но если сказать честно, никогда я не прощу себе, что, только выйдя в степь, я тут же трусливо попросил урезать план бригаде! Никогда я не найду потом покоя на целине! Не знаю, как другим, а мне стыдно будет за то, что я поступил «законно». Как хотите, Белорецкий, а моей душе сейчас милее повышенный план! Все планы — только мечта. Но если мечта не дерзкая — грош ей цена! Пусть я не выполню план, но я останусь верным тем чувствам, с какими поехал из Москвы!

— Глубокая философия на мелком месте! Форс! — фыркнул Белорецкий. — Только и всего!

— Это настоящая бойцовская философия, скажу я тебе, дорогой дружище Белорецкий! — весело ответил Багрянов, похоже, радуясь тому, что Белорецкий уколол его и тем самым позволил ему пустить в дело какое-то новое оружие. — И выдумана она, эта философия, конечно, не мною! Познакомился я с ней, если хочешь знать, еще на фронте. Не хотелось бы, да придется рассказать тебе один боевой случай… Однажды нашей танковой роте был дан приказ: с хода атаковать и занять деревню Утица — есть такая на Смоленщине, хорошо ее помню. И вот двинулась туда рота ночью, а перед той самой утицей гиблые места. Наш КВ, самый большой танк, по недосмотру как врезался в болото — и сразу. до башни! Что делать? Такая надежда была на этот танк! Так ты думаешь, командир нашей роты, гвардии капитан Игонин, стал просить командование, чтобы ему урезали боевое задание, разрешили взять не всю Утицу, а три четверти ее? Нет, товарищ Белорецкий, никто в роте — ни гвардии, капитан Игонин, ни его бойцы — даже не заик-кулся о помощи или отмене приказа. Тяжелый был тот бой, очень тяжелый, а все же на рассвете, Утица была освобождена полностью! Вот так-то было дело… А потом из той самой Утицы я увозил на повозке в санбат нашего капитана. Он совеем умирал, а все-таки говорил со мной. «Ленька, — говорил он, — хочешь жить человеком — не скули, как щенок, дай волю своей душе, дерзай, верь в свои силы!»

Голос Леонида Багрянова звучал уже по-прежнему, когда он говорил эти слова, и весь он, хотя у него и подрагивали ослабевшие руки, был уже самим собой — парнем отменно напористого и крутого нрава.

III

К вечеру где-то далеко, в иртышской стороне, разразилась первая, преждевременная степная гроза. В кромешной мгле, окутавшей западный край земли, исступленно метались белые молнии. Грома не было слышно, но легко было догадаться, как он сотрясает далекие целинные просторы. И хотя гроза, по всем приметам, не собиралась двигаться на восток, что-то все же тревожило Кулундинскую степь. Птицы здесь словно вымерли, и только белоснежные чайки, будто дразня и зазывая грозу в алтайские пределы, мятежно носились над степным раздольем.

Видение далекой грозы напомнило Леониду родную деревню и детство. С непередаваемым душевным трепетом он вдруг почувствовал и_бя крестьянином, со всем тем, что живет в его душе ранней весенней порой: с радостным ощущением пробуждающейся земли, с нежнейшей любовью к ней, извечной кормилице,

с тревогами о пахоте и севе, с раздумьем о сказочной земной силе и красоте…

До вечера Леонид успел испробовать разные дела, втайне наслаждаясь любой, казалось бы, самой простой работой: и обстругиванием досок, и забиванием кольев, и рытьем земли. Он радовался усталости во всем своем теле, помня, что именно такую усталость испытывал когда-то в деревне, он радовался мысли, что делает очень нужные дела, и с каждой минутой росла его гордая вера в то, что он со своими сильными руками совершенно необходим для, этой безбрежной и диковатой степи…

Именно нетерпеливое стремление переделать как можно больше дел и заставило Леонида заговорить с Анькой Ракитиной, которую он случайно встретил у пруда. Оглянувшись по сторонам, Леонид не без смущения сказал:

— Слушай, Анька, можно тебя на минутку? У Аньки испуганно округлились темно-карие, неспокойно зовущие глаза, но она тут же справилась с собой'и, поведя плечом, с многозначительной улыбочкой пропела:

— Това-арищ бригадир, пожа-алуйста! Хоть на весь вечер! С нашим удовольствием!

Леонид поторопился сбить игривость гулены: — Дело у меня.

— Все дела и дела? Даже ночью? — удивляясь и откровенно заигрывая, заговорила Анька. — Да ты инфаркт схватишь на этой целине! — И она, захохотав, прикрыла ладошкой ярко раскрашенный рот.

— Пройдемся? — кивнув головой, хмуро предложил Леонид.

Это вконец ошарашило Аньку.

— В степь? — спросила она тихонько.

— Можно и в степь… Недалече…

— Леня, золотце, да хоть на край света!

— Незачем так далеко, — пробурчал. Леонид. Ему не по себе было идти вслед за Анькой в сторону от стана, в густые вечерние сумерки, плывущие над степью. Он долго шел молча, боясь оглянуться и готовый провалиться сквозь землю. К своей беде, он не знал, как начать разговор: такие, как Анька, во всем неожиданны.

Тем временем Анька по природному легкомыслию совсем осмелела и дала полную волю своей беспокойной, грешной натуре. Она шла особой игривой походкой, то изнеженно выгибая стройный стан и точно напоказ выставляя высокую грудь под цветистым шелком, то внезапно повертываясь на одном месте, то приплясывая и проводя косыночкой над сухими травами: она была беспредельно уверена в неотразимости своей ветреной красоты. Леонид готов был схватить и убить Аньку за то, что она нарочно на виду у всей бригады разыгрывает перед ним любовь, но в то же время он не мог, к своему изумлению, не любоваться ее игрой, движениями ее ловкой и гибкой фигуры. «Ну и сатана в юбке!» — думал Леонид, безуспешно стараясь настроиться на сердитый лад.

Некоторое время Анька шла вдоль опушки Заячьего колка, а затем вдруг повернула в степь и здесь", немного утихомирясь, заговорила*не оборачиваясь назад:

— Да, никак не ожидала! Хотя зачем я вру? Ожидала. Давно ожидала. Люблю таких парней, как ты… — И она тихонечко пропела: — «Я девчонка неплоха, выбираю жениха…»

— Погоди, довольно! — грубовато потребовал Леонид.

— «Ах, довольно: сердцу больно…» — погромче пропела Анька и, вновь приплясывая, оторвалась еще дальше от Леонида; она явно наслаждалась сознанием своей неотразимости и, веря в то, что способна увлечь за собой и дьявола, не шла, а скорее порхала в вечерних сумерках.

— Уймись! — закричал ей Леонид.

— «Ты уйми — обойми…» — опять пропела Анька и захохотала своей поскладушке.

— Впрямь осатанела! — проворчал Леонид. — Стой! — крикнул он Аньке.

Дождавшись Леонида, Анька сделала навстречу ему шага два и вдруг, вскинув руки, молча и крепко обняла его за шею и, точно устав от своего озорства, расслабленно запрокинула назад кудрявую голову…

Леонид изо всей силы схватил Аньку за руки выше локтей и, отводя взгляд от ее жадно полураскрытых губ, стал отрывать ее от своей груди.