Орлы и ангелы
Шрифт:
Значит, ты умеешь говорить длинными предложениями, отвечает.
Проходит мимо меня на кухню и садится на тот же стул, что и в прошлый раз. Кладет руки на клеенку.
Апельсиновый сок, говорит.
Апельсиновый сок у меня на этот раз есть, и я прикидываю, не лучше ли соврать. Но нет, это слишком сложно. Наливаю полный стакан и ставлю его перед нею. Смотрит на меня беспомощно и благодарно. И это наводит меня на мысль отказаться от следования естественному ходу событий и предпринять что-нибудь самому. Например, сунуть голову в духовку.
И вовсе она не сраная, говорит.
Переливает
Хочу тебе кое-что рассказать, говорит.
Валяй.
Из супермаркета мне доставили новый заказ, холодильник полон, а имея такой тыл, почему бы и не послушать?
Нынешней ночью мне кое-что приснилось, говорит. Ты в том числе.
Киваю, улыбаюсь, достаю из холодильника еще одну бутылку сока для нее и порцию порошка для себя.
Ты был кинорежиссером, говорит, и твоя картина была уже закончена. И ты решил показать ее мне. Картину про женщину, обманутую мужем.
Оригинально, говорю, занимаясь собственным носом: похлопываю себя по крыльям, запрокинув голову.
А она, говорит, на девятом месяце.
Не буду тебе мешать, отвечаю.
Прохожу в гостиную за сигаретами, а вернувшись, обнаруживаю, что она и впрямь продолжает рассказывать.
Гинекологическое кресло, произносит она как раз в эти мгновенья. Врач со щипцами. Ты говоришь мне, что это твое любимое место в картине. Женщина тужится, орет, врач в конце концов вытягивает у нее из лона и демонстрирует ей нечто. Но это не младенец, это крупноформатная фотография новорожденного, смятая и вся в крови. А вокруг вьются мухи, целый рой.
Я выпускаю ей дым в лицо, потому что мне удается вспомнить, что она не курит. Но ей хоть бы что. Она открывает вторую бутылку апельсинового.
Ну и как тебе это, спрашивает.
Чепуха, отвечаю.
Идиотская картина, говорит. Извращенная. Мне такого ни за что не придумать.
Потому и чепуха, говорю. Может, именно потому.
Так или иначе, в этом сне я нашла ответ на вопрос, которым промучилась целую неделю.
Ну и?
Мне хотелось понять, почему ты позвонил мне на радио. И вот я поняла. Потому что ты расскажешь мне все от начала до конца.
Наступает недолгое молчание. Затем я встаю. Пора ударить ее опять. И на этот раз я не остановлюсь, пока она не рухнет на пол.
Телефон отвлекает меня. И вообще-то, я этому рад. Она ни разу не вскрикнула, и это меня страшно трогает, и это мне мешает. Кроме того, жара — такой жары нынешним летом еще не было. Пока я разыскиваю проклятый телефон, шаря по всем углам, Клара доползает по полу до стены и приваливается к ней. Аппарат обнаруживается на моем матрасном ложе, под простыней. Я выбился из сил и обливаюсь потом. Звонок нервирует меня. Настолько нервирует, что я беру трубку, даже не задавшись вопросом, кто бы это мог быть.
С вами хочет побеседовать Руфус, говорит секретарша.
Значит, с работы. Причем не из маленького филиала здесь, в Лейпциге, а из головной конторы в Вене. Я тяжело опускаюсь на матрас. Несколько секунд на то,
Блядство, шепчу я, какое блядство.
Макс, окликает Руфус.
Он американец, и я так и не отважился отучить его от этой манеры — называть меня попросту Максом. На пирушках у него в конторе по поводу моих первых профессиональных побед Руфус порой величал меня Максимальным Максом. Естественно, по-английски. Он — один из крупнейших специалистов в области европейского и международного права и стал моим кумиром еще в студенческие годы, выступая с лекциями в статусе приглашенного профессора. Однажды, после сдачи последней, устной, части второго государственного экзамена, мне позвонили и строгим голосом бизнесвумен предложили работу. У Руфуса в Вене. Бизнесвумен назвала сумму начального месячного оклада — на такие деньги я до тех пор жил полгода. Но я-то согласился бы работать на него за копейки — за какой-нибудь прожиточный минимум. Он гений. И он понятия не имеет о том, что со мной стряслось.
Руфус, говорю я.
Как дела, спрашивает он.
Его венский диалект немецкого языка с американским акцентом звучит, как всегда, нелепо. Люди, плохо знающие Руфуса, держат его за простачка.
Отлично, отвечаю.
Тогда позвольте поинтересоваться: почему вы не ходите на работу?
Ладно, отвечаю, на самом-то деле я в полном дерьме.
Так я и думал, говорит. Я слышал краем уха о каком-то несчастном случае, но по всегдашней рассеянности не принес вам соболезнований.
Пустое, говорю.
Макс, подступается он, вам прекрасно известно, что наша фирма в вас нуждается. Я звоню вам напомнить, что и ВЫ нуждаетесь в нашей ФИРМЕ.
Голос его звучит гулко, и означает это, что он говорит со мной из конференц-зала. А это помещение площадью во всю мою квартиру, потолок вдвое выше, и окна во всю стену. Попав туда впервые, я подумал: Руфус — человек, поднявшийся на самый верх. А я человек, которому надо туда подняться.
К сожалению, отвечаю, вы в этом отношении заблуждаетесь.
Да нет же, говорит, и вы сами это прекрасно знаете. Занятия правом приносят душевный покой, и вам, Макс, это известно. Вот и воспользуйтесь проверенным снадобьем.
Руфус, говорю, у меня другое снадобье. И называется это наркозависимостью.
Полминуты кажется, будто нас разъединили. А затем из трубки доносится оглушительный хохот.
Макс, говорит он, вам ведь известно, что тридцать процентов лучших юристов страдают наркозависимостью. И из их числа все сто процентов трудятся в нашей фирме.
Эта шутка, на мой вкус, слишком отдает арифметикой, чтобы отреагировать на нее с подобающей живостью. Разумеется, я в курсе. Стрессы бывают у каждого. Но я не знал, что он тоже в курсе.
Я не могу вернуться, говорю. Я уже отказался.
Отказались от чего, спрашивает.
Отказался от попыток простукать все стены и все мосты на предмет профилактики эвентуального обрушения.
Макс, говорит, а вы, часом, стихи сочинять не начали?
Нет, не начал.
Вам ведь известно, что сотни молодых юристов продали бы душу дьяволу за ваше место в фирме?