Орлы и ангелы

Цее Юли

Ты обитаешь в другой сфере, объясняю я ей. Ты этого просто не знаешь.

Может быть, тебе имеет смысл рассказать мне об этом.

А тебе, думаю, может быть, имеет смысл броситься на диван, чтобы тебя хорошенько оттрахали. Только это буду не я. Кто угодно, только не я.

Хорошо, я тебе расскажу.

Вертит в руках молку для перца. Воображает, наверное, что это микрофон. Не умеет слушать без микрофона. Тут же вспоминаю, что на радио работают в наушниках, а они на молку для перца никак не похожи.

Ты понимаешь, что б о льшая

половина Европы лежит в развалинах, что люди там обмануты, унижены, опозорены и при этом лишены исторической памяти, спрашиваю я у нее.

Нет, не понимаю.

А вот я понимаю.

Проходит если не целая вечность, то вторая ее половина. С таким же успехом мы могли бы сидеть и врозь — она у себя на кухне, я у себя, размышляя о чем-нибудь или ни о чем, оба глазея в потолок, но в потолок разный. И были бы в таком случае друг другу чужими ничуть не в большей степени, чем сейчас. Она ухитрилась просунуть под ручку кофейной чашки уже четыре пальца, я черчу ложечкой по клетчатой клеенке маршрут побега.

А как ее, собственно говоря, звали, спрашивает она.

Я испуганно вздрагиваю, хотя все это время только и ждал, что она снова что-нибудь скажет.

А тебе не один ли хер, отвечаю.

Покажи мне комнату, где это стряслось.

Хер я тебе ее покажу.

Прошу тебя.

Я больше никогда не переступлю порог этой комнаты.

Никогда не переступишь порог комнаты в собственной квартире? В трехкомнатной, заметь, квартире?

Придержи язык!

Провожу ладонью по клеенке, сбиваю ложечку на пол.

Значит, ты живешь всего в двух комнатах, говорит.

На самом деле — в одной, отвечаю я шепотом. Та, где это стряслось, — проходная.

К чему такие жертвы?

Вскакиваю, чтобы дотянуться, и бью ее тыльной стороной ладони по губам. Ее голова заваливается набок, некрепкая коса, которую она в минуты молчания сплела, распускается, волосы взлетают в воздух и хаотично оседают на лицо и на плечи. Отлично бы это выглядело по телевизору. Как реклама шампуня. Больше не присаживаясь, я подхожу к окну. Жду, дав ей время привести волосы в порядок. В правом нижнем углу окна паутина, а в ней — три божьи коровки, одно и то же количество черных пятнышек на спинке у каждой. Задаю себе вопрос, есть ли на белом свете паук, способный добраться до их мягкой съестной сердцевины.

Когда мы вновь встречаемся взглядами, лицо у девицы с радио в пятнах там, куда я не бил, а в правом глазу, в том, что цвета морской волны, синева самую малость разведена алым. Теперь это похоже на воды, в которых барахтается раненый. Цвет крови напоминает мне о луне, и я выглядываю в окно. Небесное кровотечение уже закончилось, луна стала желтой, как апельсин, и уменьшилась в размерах, зато контуры ее обрисовываются теперь резче. Она взошла, куда лезла, — в самую гущу звезд.

В следующей фразе, которую она произносит, проскальзывает выражение «дипломная работа». У меня мелькает мысль ударить ее еще раз, но перспектива лишена малейшей заманчивости. Я вновь подсаживаюсь

к столу.

Еще кофе, спрашиваю.

Апельсинового сока, жалобно просит она.

Этот тон чересчур напоминает мне Джесси — та тоже вот так поскуливала, когда ей не давали того, что она хотела. Чтобы отвлечься от мысли о сходстве, я сосредоточиваюсь на том, что происходит у меня во рту. Его внутреннее пространство напоминает приемную врача-специалиста по заболеваниям внутренних органов. Оно стерильно. Нёбо, язык и губы онемели, если я сейчас заговорю, у меня ничего не получится, разве что — к ужасу и позору — брызнет слюна. Все это чистое сумасшествие, причем сумасшествие, развивающееся по нарастающей. И, кроме того, все это только игра. Раз кончилось, значит кончилось. И воспоминания — только телекартинка.

Я улыбаюсь женщине, сидящей у меня дома за кухонным столом, это искренняя улыбка, — и когда она, осторожно из-за опухшей губы, улыбается мне в ответ, принимаюсь прямо-таки сиять. Как лампа на тысячу ватт, как неон. Сумасшествие. Да, это чистое сумасшествие. Я раздумываю, не назвать ли ее «беби»?

Что ты сказала, беби, переспрашиваю.

Апельсинового сока, повторяет она.

Нет, говорю приветливо, это я понял. Что ты сказала раньше?

Что ты был бы подходящей темой для моей дипломной работы.

Ах вот как, говорю. Ты не только служишь, ты и высшее образование получить стремишься. Это здорово. А сигаретки у тебя не найдется?

Что-то я вдруг разговорился. Она смотрит на меня недоверчиво.

Придуриваешься?

Нет, говорю, по-моему, это просто здорово. Дипломная работа — супер. А на кого ты учишься?

Заинтересованно разглядываю ее. Губа продолжает распухать, но ее это даже красит. У меня губы, кстати, тоже распухшие, нижняя даже отвисла, в чем я убеждаюсь, проведя по ней кончиками пальцев. И совершенно онемевшие. Когда я говорю, зубы утыкаются в нижнюю губу, и на вкус она как жеваная жвачка, ее хочется выплюнуть. Мы глядим друг на дружку.

На социолога и психолога, говорит.

Здорово, отвечаю. В яблочко. Один к одному.

Пойду, пожалуй, говорит она и встает.

Нет-нет-нет-нет!

Тянусь к ней руками, хочу опять усадить, она уворачивается. Мне хочется разговаривать.

Не уходи, говорю.

Улыбка в тысячу ватт ослепляет ее, она пятится. Уже из прихожей бросает мне пачку сигарет.

Выкурим по одной, предлагаю.

Я не курю, говорит. А сигареты входят в профессиональную экипировку. На случаи вроде сегодняшнего.

Собирается надеть куртку; я чувствую, как меня распирает желание, чтобы она осталась, я говорю с пулеметной скоростью, хотя губы и язык у меня по-прежнему полупарализованы. Мне необходимо хоть с кем-нибудь, да поговорить. Во мне такая бездна блистательных и изысканных слов, им просто необходим адресат. Я чувствую себя сосудом, в котором хаотически снуют светлячки. Я одарю ее словами, я забросаю ее ими. Если эта девица с радио сейчас уйдет, мне каюк.

Пока, говорит она, я еще вернусь.