Орнитоптера Ротшильда

Никонов Николай Григорьевич

— Да. Это очень знающий человек. Превосходный энтомолог и путешественник.

Разговаривая, мы вошли в столовую.

Слуги уже сервировали стол. Был светлый пасмурный день поздней английской осени. В столовой топился камин, и уютно пахло углем, хотя для гостя камин сегодня топили дровами. Великолепные отблески дрожащего пламени желто и розово отражались на столовом серебре, на фамильных расписных тарелках с видами замков графства Кент, развешанных по стенам. Столовая у Рассела была отменная, отделанная с большим вкусом и благородной стариной. Как все англичане, Рассел любил старину, добротные вещи и отличался разумной бережливостью, которая странно сочеталась с его неукротимым духом, напористостью и щедростью. В столовую из кабинета, а также из гостиной вели резные двери мореного кентского дуба, камин был отделан деревом, и в тон ему были большие напольные часы в дубовом футляре, с расписным саксонским маятником. Повторю, Рассел умел обставить свое жилье, и это также одна из черт этого замечательного характера. Меня чаровала его способность любить вещи, быть как-то неназойливо бережным и бережливым в отношении с ними. И я замечал, что вещи также очень любили своего

хозяина, платили ему редкой взаимностью. Рассел не был сребролюбом. По понятиям своего времени он был даже небогатым человеком. У него, насколько я знал, имелось очень небольшое унаследованное состояние да несколько тысяч фунтов дала продажа его коллекций — имею в виду только дубли, привезенные с Малайского архипелага. Кое-что он зарабатывал на своих лекциях и книгах. Он, однако, умел извлекать из своих средств ту умеренную роскошь, какая бывает доступна лишь спокойным, трезвомыслящим, хорошо сбалансированным людям. «Бедность без долгов — зажиточность», — часто любил повторять он. Я был, пожалуй, богаче его, но, как ни странно, жил беднее и, бывало, прибегал к корыстной помощи кредиторов. Может быть, Рассел просто умело подбирал служивших ему людей. Их было всего четверо: кухарка, горничная и двое слуг, один из которых считался дворецким, а второй исполнял обязанности конюха, кучера, дворника и помощника Рассела по саду. Это были простые, хорошо воспитанные и преданные своему господину люди. Рассел очень ценил их, заботился о них и ни за что не расстался бы с ними. В отношениях со слугами он был очень прост, обходителен и ласков, как вообще со всеми, с кем общался, но никогда не замечал я в ответном отношении слуг к Расселу и тени панибратства. В этом Доме все устойчиво стояло на своих местах. Слуги обычно копируют своих хозяев, — или такие подбираются? Они были рачительные, умеренные, спокойные и работящие. Не представлялось даже, что кто-то из них мог разбить фужер или севрскую тарелку, в то время как моя кухарка то и дело колотила даже саксонский фарфор, а готовила весьма приблизительно и словно нехотя. Я не сказал об одном качестве Рассела, его чудовищной работоспособности. Еще до раннего чая [48] он был уже на ногах. Для разминки с утра уходил в свой чудный сад, в теплицу с ботаническими редкостями, возился с огородом и так до ленча. После он работал в кабинете до вечернего чая, затем гулял или опять возился в саду до обеда. После обеда читал, встречался с друзьями, ужинал с ними и ровно в полночь, а если недомогал, то на час раньше, ложился спать. Спал он только шесть часов и всегда, смеясь, говорил, что не страдает бессонницей. Я старался подражать ему в его размеренной жизни, отлаженной, как часовой механизм, но очень скоро понял, с моим характером и темпераментом все это непосильно. Я предпочел жить своей жизнью несколько более безалаберной, но также достаточно удобной. Если б только не подводило здоровье. Подорванное лихорадками, оно становилось хуже и хуже. Болезни часто укладывали меня в постель. А Рассел даже болеть не умел. Я никогда не видел его лежащим, даже во время недомоганий. Он умел побеждать и тут. И я не замечал, чтобы болели его слуги. Все они были отменно здоровые люди. А Рассел к тому же был неплохим врачом, его диагнозам я доверял больше, чем докторам, лечившим меня.

48

Обычай англичан пить чай в 7 часов утра и часто в постели.

Вот почему, выкуривая у камина свою трубку, я с удовольствием наблюдал за хлопотами у стола. Это были, пожалуй, не хлопоты, а достойное спокойное дело.

Казалось, Рассел понимал мои мысли, потому что молча, с улыбкой смотрел на меня. Он так умел улыбаться, словно бы не лицом, а душой. И этой улыбке я, наверное, был обязан нашим близким знакомством, когда мы еще жили в Лестере и служили, я — клерком в фирме Оллсопа, а он — учителем английского языка в Лестерской гимназии. Еще тогда совсем молодыми людьми мы втроем, я, мой младший брат Фред и Рассел, увлекались энтомологией и все воскресные дни проводили в лесу, на пустошах и болотах, собирая бабочек и жуков и строя свои планы поездок на Амазонку, в Африку и на Малайские острова.

— Послушай, Генри, ты что-то редко стал приезжать, — выговаривал мне Рассел. — Без тебя я чувствую себя таким одиноким. Мне уже не хочется ходить одному в лес или за окаменелостями. Пожалуйста, приезжай чаще. Мне постоянно не хватает тебя, дружище.

— Ведь частый гость становится врагом хозяина, — возразил я пословицей.

— Но ты, старина, во-первых, не гость, а во-вторых, есть и другая восточная пословица: «Где гость — там удача!» Да, кстати, сейчас должен быть Свенсон. Он швед, а шведы никогда не опаздывают и, говорят, никогда не торопятся. Я пригласил его к пяти… И… — Рассел достал серебряный брегет, отщелкнул крышку. — Без пяти минут…

В это время послышался шум колес экипажа и лай собак в усадьбе.

— Что я говорил?! — Рассел поднялся с кресла и поспешил навстречу гостю.

Вскоре он вошел в столовую со Свенсоном. Это был узкоплечий, тощий человек со светлой сероватой шевелюрой и такой же с проседью бородкой, в очках-пенсне, делавших удлиненное лицо несколько холодноватым, если не высокомерным. Ростом он был ниже Рассела, но Рассел — гигант и, значит, высокого роста. В руке он держал саквояж, который, осмотревшись, поставил у камина.

Мы познакомились. «О! Я знаю вашу книгу «Натуралист на Амазонке»! — промолвил гость, на что я не преминул ответить, что знаю и его работы по бабочкам горной Палеарктики. Кажется, это сразу растопило показную чопорность гостя. Он сделался проще. Да и как мы могли — трое натуралистов, столь долго странствовавших по свету, быть равнодушными друг к другу и тратить время на пустопорожние правила высокого тона? Рассел пригласил в кабинет, где также горел камин и было еще уютнее, чем в столовой. Мы сели в кресла, и опять Свенсон захватил свой саквояж, казалось, он боялся с ним расстаться. Свенсон не курил, а потому опустился в кресло, предложенное хозяином, и некоторое время осматривал кабинет. Это была очень уютная средних размеров комната с двумя окнами в сад, письменным столом, диваном, двумя креслами по обе стороны камина, отделанного мрамором, и с фламандским пейзажем на противолежащей от окон стене. Вблизи письменного стола под стеклом и в ящичках красного дерева размещались драгоценные экземпляры охот Рассела: бабочки орнитоптеры и морфо, коллекция жуков с Целебеса и жуки-голиафы, расписанные зебровым рисунком.

— У меня есть для вас презент, господин Рассел, — медленно и торжественно произнес Свенсон. По-английски он говорил прилично, лишь с более растянутым произношением и большей твердостью согласных, свойственной иностранцам. — Не откажите принять в дар вот это. — Он достал из саквояжа две плоских полированных коробки. Они были различной величины. В той, что была приблизительно в три раза больше первой, помещалась коллекция отменно расправленных и препарированных бабочек с белыми и в основном полупрозрачными, наподобие кальки или пергамента, крыльями, испещренными полосками и кругами черных, серых, красных и даже синих пятен. Это были редкие горные бабочки — аполлоны различных видов. Во второй коробке были только две бабочки, достаточно крупных, примерно до четырех дюймов в размахе крыльев (одна была меньше), очень странной расцветки, как бы повторяющей узоры малахита или яшмы коричнево-серых благородных тонов. У той бабочки, что была крупнее, нижние крылья оканчивались тройными хвостиками, и по облику она была похожа на папилиониду.

«Да это же редчайший вид!» — про себя подумал я, но не успел ничего сказать, ибо Свенсон меня опередил.

— Эта пара бабочек, господа, конечно же, Тейнопалпус Империалис, подвид Гималакус Ротшильд. Я дарю их вам, господин Рассел, в честь нашего знакомства. А здесь, — указал он на большую коробку, — различные аполлоны, в их числе две бабочки еще не описаны. И, конечно, — тут он с торжеством блеснул стеклами своих очков, — известная вам, господа, редкость из Гималаев Бутанитис Люддердаля!

Только тут я заметил, что в большой коробке рука Свенсона прикрывала крупную и словно бы странно растянутую в стороны темно-коричневую бабочку с желтым тонким зебровым рисунком верхних крыльев и тремя хвостиками на каждом нижнем крыле, украшенном глазчатыми пятнами. Бабочка походила на два сложенных вместе пропеллера.

— О-о! Драгоценный бутанитис! — воскликнул Рассел. — И тейнопалпусы! Не правда ли, господа, на крыльях этого самца словно бы горят два буддийских костра?! — указал он на меньшего из двух тейнопалпусов в отдельной коробке, где желтыми язычками пламени действительно светились два равнорасположенных огонька. — Вы знаете, господа, — продолжал Рассел. — Я всегда удивлялся тому, как бабочки подходят к стране и даже континенту, где они водятся. Разве наши простенькие сельские английские желтушки не в тон пустошам и перелескам? Разве голубянки не в тон речкам и ручьям, а бархатницы — нашим сырым лугам? Разве морфо не гармонируют с чудовищной по красоте и мощи формации амазонского леса, как орнитоптеры — вообще ни с чем не сравнимым дебрям Новой Гвинеи? Заметье, господа, бабочки Африки как бы отражают цветную сухость этого континента, а бабочки Малайзии и островов Зунда их пышную влажность. В Японии водится небольшой парусник Папилио Макилентус, честное слово, он такой японский, как будто сошел с их странных, рисованных на шелке картин. Честное слово, господа, эти бабочки, — он указал на тейнопалпусов и коробку с аполлонами и бутанитисом, — донельзя горные, тибетские, именно тибетские. Мне кажется, они должны были летать в саду у далай-ламы… Ну вы поглядите, какая таинственность в цвете у тейнопалпусов! Дневные бабочки, а расписаны, как ночные сатурнии! Правда, они напоминают сатурний, Генри? И эти аполлоны тоже. Господа? Вам не приходила мысль, что аполлоны — это переход от сатурний к дневным бабочкам и, в частности, к парусникам?

— А урании? — возразил я. — Урании еще больше похожи на парусников?

— Урании, на мой взгляд, и есть парусники, только ночные, я включил бы их как особое подсемейство в папилио! — с важностью сказал Свенсон.

— А я что говорю, Генри? Я согласен с господином Свенсоном насчет систематики ураний, но я говорю о переходе от сатурний к парусникам! Ведь даже пугают эти бабочки так же — валятся наземь и трепещут крыльями! Но тейнопалпусы! — продолжал восхищаться он. — Все тайны востока и Тибета зашифрованы в их крыльях! А эти бесценные аполлоны! Среди них я вижу Аполлон Император! А вот этот маленький аполлон, должно быть, Парнассиус Акко?! Сердечно благодарю вас, господин Свенсон! Я чувствую себя вашим должником! Вы словно угадали мои тайные желания — ведь такого бутанитиса, наверное, нет в Королевском музее, а тайнопалпусы — это несомненный гималайский подвид!

— Господа изволят пройти в столовую. Все готово! — доложил старший лакей.

Мы двинулись в столовую, где уже ждала нас супруга Рассела, и разместились за большим обеденным столом. Я уже отмечал, что он был всегда идеально сервирован. Рассел и его жена были большими знатоками в раскладке всех этих приборов, ножей, вилок, салфеток, фужеров и рюмок.

Кухня у Расселов состояла всегда из простых, но вкусных и отменно приготовленных блюд. Даже самый обычный печеный картофель его кухарка умела приготовить так, что он становился чертовски вкусным, а поданный в серебряной фольге, напоминал изысканные яства. Равно вкусными были и цветная капуста, и спаржа, и зеленый горошек, — все свежайшее и не с рынка, а из огорода усадьбы, детища рук Рассела. Он наконец утвердился в постоянном жительстве, ибо раньше никак не мог найти подходящего места и строил дом даже в старой заброшенной каменоломне. Конечно, Рассел был эксцентриком, как многие истые англичане, но жить в каменоломне дольше трех лет не сумел. Там было место для отшельника, но не для его горячей деятельной натуры. Лишь теперь, получив от правительства Гладстона еще пожизненную пенсию, он построил этот дом в 50 милях от Лондона в прекрасной местности и, кажется, был доволен.