Орнитоптера Ротшильда
Шрифт:
Любуясь бабочками, я думал, что у меня теперь есть уже почти все редкости, кроме аполлона и тополевого ленточника, и уже есть чем похвастать перед знатоками (о, грешная страсть человеческая!).
Уже писал, что лето выдалось весьма удачное. Стояла ровная благая теплынь. Дни пасмурные чередовались грозами и солнцем, и если б все лето представить в красочном изображении (странное желание, постоянно преследующее меня с детства), то я написал бы большое и радостное полотно из ясных розовых, желтых, серых, сиреневых, густолиловых и снова нежно-голубых, золотистых, оранжевых и винно-красных тонов. Вполне возможно, такие мозаики родили в тот год окраски летних небес. Я люблю лето, как люблю и все времена года, но его поэзия схватывается труднее, Она тоньше, она не лежит на поверхности, а скрыта как бы в глубине и в вышине, и только (хорошо писалось в старину) устремляя туда вдумчивый взор, можно ощутить, можно понять, можно и передать истинно божью прелесть Божьего лета. Надо бы с «ятью» и в старой орфографии: Божьяго Лта! Заря-досветка. Синяя и голубая. Серебристая… И зорька вполне ясная. Лучащаяся,
Я продолжал ездить в лес. И, помнится, поехал на «мою» гору уже в июле, когда все цвело и жарко парилось, и уже другое было лето, с ромашками-поповником, белым-бело одевавшим склоны, и с желтым сухим погремком, с иван-чаем, малиновым и манящим. Другое было лето, и другие бабочки на цветах. Сатиры, толстоголовки, голубянки и, конечно же, перламутровки, шашечницы — «лесные бабочки», по определениям моего папы: рыжие, серые мелкопятнистые, среди которых мой искушенный и уже отточенный на определителе глаз должен был вылавливать новые и новые виды. С шашечницами и перламутровками было нелегко. Внешне все похожие, ну, чуть больше, чуть меньше, виды их различаются только после сверки испода крыльев с рисунком определителя. Его приходилось носить с собой, чтобы зря не губить бабочек. И вот таким образом я узнавал, что эта рыжая «лесная» — перламутровка таволжанка, эта, покрупнее — перламутровка аглая, эта — ниобея, эта — совсем крупная — большая лесная перламутровка, и еще более крупная перламутровка пандора. Звучит? Еще как звучит! А были среди этих рыже-серых, крапчатых, коричневых и вроде совсем одинаковых и цирцея, и галатея, и аталия, и селена, и агриппина, и даже мегера. Последние, правда, все из семейства бархатниц, которые я собирал как-то без большого интереса. И большую часть тут же выпускал.
Так, бродя по опушке без большого азарта, я спустился к подножью горы. Начиналось лесное болото, и по краю его рос свежий матово-зеленый осинник, до дрожи смеющийся в этот ясный голубоглазый день. Я невольно залюбовался осинниками, этим главным лесным деревом, постоянно лепечущим даже в самый безветренный зной. Смотрел в небо над ними, как бы зеленеющее и розовеющее на сходе к вершинам. Вдруг огромная, кофейно-коричневого тона бабочка с широкой сверкающе-белой перевязью точно спланировала откуда-то с вершин леса, сделав широкий свободный круг, пронеслась надо мной.
— Ленточник! Тополевый ленточник! — может быть даже закричал я, следя за ней жадным взглядом. Может быть, так именно, дрожа от восторга, выслеживали и великие натуралисты-открыватели своих морфо и орнитоптер! Я сразу понял, что это летала не просто одна из самых крупных и редких нимфалид нашей фауны, а еще и самка тополевого ленточника — редкость из редкостей! Совершив круг над опушкой, поднявшись ввысь до самых осиновых крон, бабочка вдруг сделала замысловатое скольжение в восходящих горячих потоках и, спустясь ниже, села прямо на листья осины метрах в полутора над моей головой. Я понимал, что если не поймаю бабочку сейчас, она улетит и больше я никогда ее, возможно, не встречу. Так бывает при встрече с красавицей, через секунды исчезающей навсегда в людской суете. Так бывает… А редкость и есть редкость… И, подобравшись к осине на самое близкое расстояние, я, как можно осторожнее, поднял сачок. Бабочка, наверное, видела меня, но считала себя в безопасности, а такому прыжку, вероятно, позавидовал бы и чемпион. В прыжке я достал ленточницу и уже через секунду держал ее сквозь ткань сачка. К сожалению, я немного повредил одно крыло бабочки, но все было пустяки в сравнении с радостью добычи. Не забудьте: это было сорок лет назад. Земля и Мир ее казались неисчерпаемыми. Им ничего как будто не грозило. Черпай и черпай. Руби и пили. Вывози и откапывай. Стреляй, добывай, — все без предела. И даже лучшим умам не лезли в голову мысли о столь скором и возможном оскудении природы.
Тот июльский день с золотыми и белыми к полудню облаками я запомнил еще и потому, что меня ждала впереди прямо-таки невероятная удача. Отдохнув на опушке, весь еще в возбуждении от редкостной находки, я решил перейти близкую железнодорожную линию, чтобы на открывающейся за ней болотистой луговине, плавно клонившей к реке, половить разных луговых бабочек, желтушек, голубянок и бархатниц — ведь луг и река — это уже другой биотоп, и там встречаются другие виды бабочек, не те, что присущи лесу и его опушкам. Все это я узнал постепенно и на собственном опыте. Я пересек насыпь, перешел довольно грязную черноземную дорогу вдоль линии и пошел уже кое-где обкошенным лугом. Копны свежего зеленого сена стояли на скошенных местах. Зато когда я вошел в еще не скошенное густо цветущее и кишащее цветной жизнью разнотравье, впереди меня внезапно взлетел долгоклювый бойкий бекас и подальше неловко поднялся из травы, подлетел и упал в нее коростель. Я шел не спеша, выщупывая ногой кочки, стараясь и в сапогах не свихнуть себе лодыжки, подумывая о змеях, которых не раз видал на этой луговине. Когда идешь в густой болотной заросли, часто чудится, что под ногой у тебя вот-вот окажется серая юркая гадюка. Но страх этот чаще неоснователен. Змеи, если и есть, не ждут, когда вы на них наступите, и чем дальше идешь по болоту, скорее проходит это неприятное ощущение. Я уже приблизился к берегу реки, когда мое внимание привлек быстро двигающийся навстречу белый лоскуток, который, еще ближе, оказался бабочкой, настолько крупной, что я сразу понял — это не боярышница — самая крупная из белянок и к тому же в те годы очень распространенная. Сейчас, когда пишу эти строки, боярышница сделалась весьма редкой бабочкой, пожалуй, еще более
Парнассиус Аполло не входил тогда в Красные книги. Самой этой книги еще не предвиделось. И в голову никому не приходило: «ба-бо-чек» надо охранять. Скажу точнее: их никто не охраняет у нас и теперь, все это в лучшем случае на бумаге, но, слава Богу, немногие и интересуются бабочками! А исчезновение их объясняется совсем просто: земля, вода, воздух грязнеют и отравляются. Пространства распахивают, леса рубят, болота осушают, насекомых травят — они «вредители». Яды же действуют одинаково и на какую-нибудь озимую совку, и на клопа-черепашку, и на самую прекрасную бабочку. К тому же она ведь и редкая! За всю свою жизнь я только трижды встретился с аполлоном. Два случая здесь описаны, а третий был лет двадцать назад. Я стоял на окраинной трамвайной остановке. Было начало августа. Уже вечерело. И мимо меня пролетел, торопясь к дальнему лесу, аполлон. Может быть, только я и знал из всей толпы, стоявшей, скопившейся на остановке, что за редкость промчалась мимо. Может быть, это и хорошо. Может быть, и совсем плохо.
В магазине наглядных пособий я купил для полноты коллекции европейских парусников и поликсену. Бабочка была невзрачненькая и отдаленно напоминала не то махаона, не то подалирия, не то желтушку из семейства белянок-пьерид. Иногда я даже думал, что это странный гибрид трех названных видов. Тройной гибрид? Почему бы и нет? Но, скорее, совсем не так: поликсена — бабочка более древняя, более примитивная и, скорее, от общих родственников с ней появились и махаон, и подалирий.
Как бы там ни было, в коллекции редкостей недоставало лишь бабочек-переливниц. По Плавильщикову, они не считались редкостью, однако, у него ведь и аполлон не был так обозначен! Переливницу ивовую — Апатура Ирис — я благополучно купил в магазине наглядных пособий. Крылья бабочки действительно обладали странным свойством: черно-коричневые, если б смотреть на них сверху, они загорались дивным голубым, электрическим пламенем, если смотреть сбоку. Светилось левое крыло, — взгляд справа и правое — взгляд слева. У меня теперь нет сомнения, что переливницы состоят, пусть в отдаленном, однако явном родстве с американскими бабочками морфо и с азиатскими орнитоптерами. Тогда я лишь угадывал такое родство и потому все лето искал бабочек на грязных лесных дорогах, где, по Плавильщикову, они были обязаны встречаться. О, грязные лесные дороги, с гниющими в них останками мостков, и хляби, с кофейной и фиолетовой жижей, среди которой подчас струится, пересекая и уходя в траву, чистая родниковая жилка! Здесь бегают прямо по воде мохнатые лесные мизгири, роятся мошки, спускаются деликатно пить, подбирая крылышки, как юбки, разнообразные бабочки и прежде всего голубянки. О, грязные лесные дороги, кто рискнул еще воспеть вас до меня! Разве что Набоков. Вот нахожу у него в «Других берегах»:
«Было одно место в лесу на одной из старых троп в Батово, и был там мосток через ручей, и было подгнившее бревно с края, и была точка на этом бревне, где пятого по старому календарю августа 1883 года вдруг села, раскрыла шелковисто-багряные с павлиньими глазками крылья и была поймана ловким немцем-гувернером этих предыдущих набоковских мальчиков исключительно редко попадавшаяся в наших краях ванесса. Отец мой как-то даже горячился, когда мы с ним задерживались на этом мостике, и он перебирал и разыгрывал всю сцену с начала, как бабочка сидела дыша, как ни он, ни братья не решались ударить рампеткой, и как в напряженной тишине немец ощупью выбирал у него из рук сачок, не сводя глаз с благородного насекомого».
Как видите, страсти-увлечения могут переходить наследственно и даже не только наследственно. Отец (здесь уже мой) не раз повествовал, как ловил ту или другую редкую бабочку, а упомянутая ванесса (павлиново перо), по Плавильщикову — Ванесса Ио, встречалась в моем детстве отнюдь не редко. Встречается эта действительно благородная Ио и теперь. Слава Богу, еще встречается.
Переливницу тополевую я все-таки добыл не на грязной лесной дороге, а просто в перелесках под городом, и это уже было через год, когда вместе с этой последней редкостью вдруг начала убывать и затихла надолго — я думал даже навсегда — моя энтомологическая страсть и жадная тяга к булавоусым чешуекрылым.
Почему? Почему я не сделался фанатиком-энтомологом? Почему не посвятил все мои досуги, часы и дни бабочкам? Почему не открыл новые виды? Ведь если стараться и посвятить этому жизнь, я уверен, новые виды открыть еще удастся. Ну, почему не изъездил хотя бы нашу огромную страну в поисках редких и редчайших бабочек? Такие любители-коллекционеры есть, и я их знаю. Почему? Почему? Почему… Одно из свойств моей натуры — не доводить никакое увлечение до мании. Тем более — мании грандиоза, в конце концов выедающей всю человеческую сущность. Я видел-знавал коллекционеров, буквально съеденных своим увлечением. Знал антикваров, заполнявших квартиры старинной мебелью, часами, бронзой, фарфором, так что негде было повернуться, и от, наверное, дыхания этим тленом уподоблявшихся своим вещам, знал аквариумистов, превращавших жилье в аквариум и становившихся как бы рыбой-телескопом, знал птичников, у кого дом напоминал вольеру, и везде пели, чирикали, щебетали, звенели дикие птицы и канарейки, знал нумизматов, отдававших последний грош за какое-нибудь «крупное серебро» или черную медь.