Орсиния (сборник)
Шрифт:
Через четыре дня он должен вернуться в Красной. Мысль об этом не давала ему покоя. Что же ему делать дальше? Как быть? Его уже тошнило от бесконечного перебирания возможных вариантов, но перестать думать об этом он не мог. Как он мог позволить себе столь неподходящую, Невозможную любовную историю? Наследница огромного состояния, эффектная дама, имеющая множество поклонников, которая, возможно, не в силах даже любовника завести без того, чтобы все вокруг тут же об этом не узнали-в первую очередь благодаря ее братцу и постоянным обожателям. Ну, а если они и не узнают, так она сама им скажет, потому что у нее не хватит терпения промолчать, слишком уж она капризна и нервна, слишком властолюбива. Испорченная девчонка. Гордая, чувствительная, испуганная девчонка; нет, женщина, рискующая собственной честью; предлагающая ему все и ничего не просящая взамен… Требующая от него лишь мужества, такого же, как ее собственное… Так вот какой независимости и свободы она хочет! А он? Какой свободы достиг он после стольких усилий? Каких результатов? Две комнатушки в Речном квартале, нерегулярно выходящий журнал с материалами пока что весьма неровными, бесконечная смена рабочих мест — он соглашался на любую работу, чтобы было чем платить за квартиру, — кружок бесполезных и постоянно меняющихся знакомых, которые все как один клянутся в преданности их общему делу, однако постоянно спорят и ссорятся… Неужели это и все его достижения? Неужели только в этом и будет заключаться вся его жизнь? Неужели ради этого он покинул Малафрену?
По мнению либералов, средства оправдывают цель. Чтобы обрести свободу и независимость, нужно жить свободно и независимо. Луиза стремилась к свободе, она ведь и ему предлагала свободу, а он настолько запутался в непредвиденных обстоятельствах, детских сомнениях, общепринятых условностях и моральных соображениях, что готов был уже от ее предложения отказаться! Да мужчина он, конце концов, или нет? Возможно, до настоящего мужчины ему еще далеко. Он до сих пор еще мальчишка. Но теперь пора настала, и он становится настоящим мужчиной! Но какую роль он будет играть? Станет настоящим, радикально настроенным журналистом или же просто любовником баронессы Палюдескар?
А почему, собственно, нельзя быть одновременно и тем и другим? Неужели во имя свободы нужно блюсти целибат? Ведь свобода — это не религия, а он — не ее апостол-лицемер!
Итале быстро шагал по дороге среди залитых ярким полдневным солнцем полей и спорил сам с собой настолько яростно, что порой даже начинал размахивать руками перед лицом невидимого оппонента. Но все это время в, глубине души он знал твердо: пойдет он к Луизе Палюдескар или не пойдет, вернувшись в Красной, но это в любом случае не самая главная причина, способная повлиять на тот выбор, который ему предстоит сделать. Собственно, таких причин было множество, однако он чувствовал, что нечто в его душе, нечто целостное и абсолютно безразличное ко всему остальному, еще скажет свое последнее веское слово, а теперь ждет лишь знака, чтобы это слово сказать.
Дорога пошла вверх, огибая холм, одну из тех невысоких складок на поверхности земли, которыми была покрыта вся расстилавшаяся вокруг огромная равнина. Подъем был настолько пологим, что Итале не заметил, как оказался на вершине холма. Он остановился и оглянулся. Айзнар, раскинувшийся километрах в восьми у него за спиной, был сейчас виден как на ладони — черепичные крыши краснели в лучах клонившегося к западу солнца; шпиль кафедрального собора четко вырисовывался на фоне голубых небес; все вокруг веяло покоем. Неподалеку Итале заметил развалины какой-то хижины — несколько камней да изъеденные дождями доски. Он присел на то, что вполне могло быть когда-то крыльцом или очагом, чувствуя, что находится сейчас как бы между городом и солнцем в небе. Свежий ветер, гулявший по просторной холмистой равнине, наконец выдул у него из головы все лишние мысли. Он просидел так довольно долго, слушая, как шуршит ветер в молодой траве. Он жаждал того душевного покоя, той отделенное™ от внешнего мира, той тишины, что царствовали в его душе в далекие солнечные дни, в те счастливые годы, что он провел на берегах озера Малафрена. То была подлинная свобода, но теперь все это куда-то ушло, исчезло. Он давно потерял ее, ту свободу. Итале посмотрел на юг: те же длинные ряды холмов, похожих на бесконечные застывшие волны моря, уходили куда-то за горизонт, тонувший в нежной голубоватой дымке.
«Если бы я мог прожить лет семьсот…» — вспомнил он вдруг.
Тогда они сидели на балконе — Лаура в белоснежном платье, Пьера и он, Итале; был летний вечер, уже спускались сумерки, и гора Охотник высилась темной неясной громадой на том берегу озера, сверкавшего в последних отблесках заката. Он сказал, что хотел бы отправиться путешествовать в Китай и в Америку; Лауре хотелось повидать вулканы, а Пьере… Что же сказала тогда Пьера? Какого черта! Пьера же сейчас в Айзнаре! Она вовсе не там, не в тех летних сумерках над озером, которые вспоминаются ему с такой сладостной болью; да и самого его уж больше там нет… Пьера сейчас Здесь, под одной из этих красных черепичных крыш, учится в какой-то монастырской школе, а этот Белейнин, с которым он познакомился у маркизы, ее родственник!
Итале встал, потянулся и решительно двинулся назад. Неужели он пал так низко, что, целых две недели находясь с Пьерой Вальторскар в одном городе, он даже не даст ей о себе знать? Нет уж, этого он не допустит!
Около пяти он уже стучался в дверь дома Белейнинов.
— А графини сегодня нет, сударь, — вежливо ответил старый слуга, хотя и посматривал на покрытого пылью незнакомца с недоверием. Итале спросил, где он мог бы найти ее. — Графиня учится в школе при монастыре Святой Урсулы, — ответил слуга. — Это в Старом городе, на той площади, где Круговой фонтан.
Графиня… графиня! Это Пьера-то, девочка с веснушками на шее?… По улице Фонтармана Итале вышел прямо к Круговому фонтану и увидел перед собой большой, чопорно-аккуратный дом с решетками на окнах. Привратник, открывший дверь, сообщил ему, что накануне Пасхи все посещения запрещены, и предложил приходить в следующую субботу. Итале попытался убедить его тем, что в среду уезжает, и подкрепил свои слова серебряной монеткой, которую его правая рука сама сунула привратнику в карман так, что левая даже и не узнала об этом. Это сыграло свою роль, и он оказался в приемной, где стоял жуткий холод, а из мебели имелись четыре стула с прямыми спинками и одна совершенно неподвижная монахиня. Итале обратился к ней со слезной просьбой о свидании, и эта особа, похожая на статую, вдруг ожила и позвала другую монахиню, постарше. Итале, оставаясь неизменно покорным и изысканно вежливым, решил добиться своего во что бы то ни стало; это решение зародилось в нем еще там, в разрушенной хижине на вершине холма, и крепло с каждой минутой. Вторая монахиня, выслушав его, куда-то ушла, а первая вернулась на прежнее место и опять превратилась в некий предмет меблировки. И тут в комнату вошла Пьера.
— О, Итале! — воскликнула она радостно. Они обнялись и поцеловали друг друга в губы. — Ах, Итале, дорогой! — У нее на глазах блестели слезы, но она радостно смеялась и все всплескивала руками, не зная, как ей вести себя дальше. Итале тоже был очень рад ее видеть и тоже отчего-то смущен.
— Черт возьми, да тебя просто не узнать! — воскликнул он с искренним восхищением, и она снова рассмеялась.
— Пожалуйста, больше не произноси здесь таких слов! А вообще-то, я выросла на целых два дюйма!
— У меня такое ощущение, что я домой вернулся, так я рад видеть тебя!
— Я знаю… я тоже ужасно рада… И потом, ты говоришь совсем как у нас в горах: Маалафрен! Пойдем же, присядь, нам совсем не обязательно стоять. — Вид у Пьеры стал по-монастырски благочестивым. Итале показалось, что теплое солнышко закрыла черная холодная туча. Он послушно присел на один из застывших неудобных стульев с высокой прямой спинкой, но почти сразу же снова вскочил.
— Да не могу я сидеть! — воскликнул он, и Пьера прыснула было, но тут же умолкла, точно погас последний солнечный лучик. — Как странно видеть здесь — тебя! — сказал Итале, заложив руки за спину и с отвращением оглядывая эту мрачную комнату.
— Я знаю.
Четыре стены, четыре стула, две двери… Он с трудом заставил себя снова посмотреть на нее.
— Ты давно в Айзнаре? — спросила Пьера.
— Дней десять. Мне, конечно, следовало бы раньше прийти… но у меня было назначено столько встреч, время так и летело. Ты уж прости, что я нарушил ваш здешний распорядок.
— Ну что ты! Иначе я бы и вообще тебя не увидела.
— Тебе здесь нравится?
— Да, здесь очень мило.
— А домой ты когда поедешь?
— Я закончу школу в июне и сразу перееду к Белейнинам, поживу пока у них, — сказала она как-то неуверенно, словно хотела сказать что-то еще, но колебалась. Держалась она, впрочем, очень спокойно; простое серое платье и белый фартук очень ей шли. — Ты никому не скажешь, Итале? И в письме не напишешь? Пожалуйста, не надо! Потому что я еще не получила ответа от папы, а письмо, в котором я все ему рассказала, отправила только что… Знаешь, я ведь тоже, наверное, не поеду домой, я собираюсь жить здесь, в Айзнаре. Я обручена, Итале, и выхожу замуж. На Рождество. Или следующей весной, после Пасхи.