Орсиния (сборник)
Шрифт:
— Вы несправедливы по отношению к самой себе.
— Вот как? — Она удивленно подняла брови, но сказала это не сердито, а скорее задумчиво: — Интересно… Впрочем, возможно, вы правы… — И она посмотрела ему прямо в глаза. Итале взгляда тоже не отвел. — Странно, но, оказывается, в вашей власти заставить меня страдать.
— Господи, у меня нет ни малейшего желания заставлять вас страдать! Неужели вы не понимаете…
— Нет.
— И это совсем не в моей власти… Вы же знаете, кто я, — сказал он с отчаянием, — и как я живу, и где я живу…
— И что из того?
Он не сумел ответить и промолчал.
— Я же не прошу вас вести себя, как подобает светскому человеку и аристократу. И я не милости у вас прошу. Я прошу правды! Поговорите со мной, Итале. Хотя бы раз, поговорите со мной!
— Но что я могу вам сказать?
Фонтан, струю которого ветер упорно сдувал в сторону, зашуршал, зашептал что-то сердито, ударяясь о край бассейна и изливаясь на землю.
— Да и что хорошего будет, если я вам это скажу? — в голосе Итале слышалась безнадежная тоска.
— Ничего, — прошептала Луиза. — Ничего хорошего. — Она помолчала, плотно обхватив себя руками и раскачиваясь из стороны в сторону, точно молилась про себя.
— Сказав это вслух, мы можем лишь ранить друг друга… Зачем вам лишняя боль?…
Она вдруг вскочила и порывисто обняла его. Он, потрясенный, тоже обнял ее — сперва неуклюже, потом более настойчиво, сильно и нежно прижимая ее к себе. Луиза, в первые мгновения немного смутившаяся, требовательно и страстно прильнула к нему, и уста их слились в долгом поцелуе.
Наконец она высвободилась из его объятий и отшатнулась, точно слепая, а он, тоже как слепой, снова потянулся к ней. Но тут вместе с вернувшимся самообладанием пришло и осознание случившегося, и голова у него закружилась от потрясения и стыда, и он бессильно рухнул на скамью, низко склонив голову. Луиза неподвижно стояла рядом; она вся дрожала. Но смотрела прямо на него.
Наконец Итале поднял голову. В глаза ей он смотреть не осмелился и спросил сердитым и одновременно умоляющим шепотом, обращаясь к ее рукам, вдруг повисшим как плети:
— Разве вы не видите?
— А вы? Вы-то видите наконец?
Только теперь он начинал понимать, и выражение его лица менялось на глазах — от ошалелого, почти безумного, к изумленно-радостному. Он встал и, неуверенно протянув к ней руки, произнес ее имя, вложив в это слово всю свою нежность:
— Луиза…
— Ну вот, наконец-то! — Она взяла его руки в свои и с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза. — Я буду справедливой, Итале! — прошептала она с торжествующей улыбкой. — Я буду милосердной!
Он же не в силах был сказать ей в ответ хоть что-то вразумительное, только бормотал какие-то слова восхищения
и страсти.
Луиза, взяв его под руку, сперва прогуливалась с ним по дорожке, потом повела его через лужайку к садовой ограде и снова вернулась к фонтану. Итале плохо сознавал, что с ним происходит; он чувствовал тепло ее руки и тела, вдыхал теплый аромат ее волос и без колебаний соглашался с каждым ее словом, когда она сказала ему:
— Ну что ж, теперь мы можем выбирать… Чего я совершенно, совершенно не выношу, так это фальши, нечестной игры, сковывающих правил, придуманных глупцами и для глупцов! Все эти правила лживы… А хочу я правды и только правды!
— Я люблю тебя, — промолвил Итале.
— А мы не дети, не глупцы и не рабы! — страстно продолжала Луиза. — Мы вольны сами выбирать свой путь. И единственное, чего я действительно хочу, — это свободы выбора! Ты меня понимаешь, Итале?
— Да! — воскликнул он, любуясь ею. Страстное напряженное лицо Луизы пылало; Итале чувствовал, что она, как и он сам, жаждет свободы, счастья, независимости. У него голова шла кругом от того, что ее рука лежит сейчас в его руке.
— Если же ты меня осудишь, — прошептала Луиза по-прежнему страстно, — то я стану тебя презирать! Но ты меня не осудишь. Все, что вы делаете, ты и твои друзья, все ваши идеи — все это тривиально, но ты выше этого, ибо понимаешь, что не существует иной свободы, кроме той, которую человек дает себе сам!
Он согласился и с этим.
— Вот почему выбор за нами, Итале. И сделать его нужно как можно скорее… Я в среду уезжаю в Красной; ты приедешь туда через неделю — времени вполне достаточно, чтобы мы могли выбрать — вместе и каждый по отдельности, — чего нам больше всего хотелось бы в жизни. И никто и ничто не сможет заставить нас переменить свое решение, запретить нам поступать так, как нам нравится. Я хочу воспользоваться своей жизнью и любовью так, как сочту нужным. Мы выпустим друг друга на свободу, Итале!
Голос ее дрожал то ли от возбуждения, то ли от страха перед будущим. Итале притянул ее к себе и поцеловал в губы. Но стоило ее губам дрогнуть и ответить на его поцелуй, как она высвободилась из его объятий. Он ее не удерживал, и она прошептала:
— Подожди… Всего одну неделю! — И прежде чем до него дошел смысл этих слов, она исчезла, превратилась в светящееся пятно на залитой лунным светом дорожке, ведущей к темному дому.
— Луиза, — сказал он, — постой…
Дверь в дом тихонько отворилась и так же тихо закрылась, а Итале, растерянный и смущенный, так и остался стоять у фонтана. Почему она ушла? Неужели он опять не так ее понял? Разве они не любят друг друга? Разве не станут любовниками буквально через несколько дней? Когда она говорила о свободе, он, казалось, понимал каждое ее слово, но вряд ли мог бы сейчас повторить то, что она сказала. Вряд ли мог бы даже просто передать смысл сказанного ею. Окно одной из комнат наверху слабо засветилось: это Луиза зажгла у себя в спальне свечу. Итале присел на каменную скамью; он весь дрожал от холода и неудовлетворенного желания, мечтая вновь ощутить жар того невероятного счастья, которое волной заливало его всего лишь мгновение назад. «Одна неделя, — повторял он, цепляясь за эти слова, точно за спасительный талисман. — Всего одна неделя!»
Глава 3
Днем в субботу Итале встречался с одним из своих авторов, с человеком, которого искренне считал первоклассным памфлетистом; он неожиданно прервал беседу с ним; извинился и сказал, что ему совершенно необходимо уйти, чтобы повидаться кое с кем отъезжающим за границу. Памфлетист, испытывавший священный трепет перед конспирацией, ни о чем его более не спросил, так что Итале, расставшись с ним, быстро пошел по улице куда глаза глядят: ни малейшей конкретной цели у него не было. Городские дома вскоре сменились виллами, окруженными роскошными садами и высокими стенами; виллы сменились фермерскими домиками и просторами полей, а плиты мостовой — красноземом проселочной дороги. Над головой раскинулся огромный купол переменчивых апрельских небес; небесная голубизна отражалась в лужах и глубоких колеях, залитых водой после утреннего дождя. У оград цвели грубоватые полевые цветы; всходы зерновых в полях были ярко-зелеными. Дорога уходила далеко за горизонт и казалась удивительно прямой; она была проложена еще римлянами, называлась Римской и пересекала всю Западную провинцию вплоть до гарнизона в Аква Нерви. Сейчас эта дорога была пуста; и поля вокруг тоже были пусты, лишь какой-то одинокий пахарь махнул Итале в ответ на его приветственный жест. Это была добрая, ласковая земля, несколько однообразная, но удивительно благородная в своей ясной и нерушимой целостности. Итале шел прямо вперед, чувствуя смутное удовольствие от свежего ветра и грубых комьев земли под ногами и удивительно ясно замечая самые неожиданные вещи вокруг себя — дикий ирис на обочине дороги, тень от облачка, мчащуюся по полю, жаворонка, играющего в вышине, блестящий, промытый дождем камень…