Оружие уравняет всех
Шрифт:
Он нашел возможность уйти от прямого ответа на вопрос:
– Мне уже все равно. Я готов на все. Я превозмог все – боль, утрату, но не смог побороть страх. Кто-то боится смерти, как боли, я боюсь смерти, как абсолютного конца. Кто-то страшится за судьбу своих близких, за их переживания, мне же на это наплевать. В этом мире говорят на множестве языков, и все слова, кроме одного, – пыль. Только одно слово целостное по своей сути и содержанию, и слово это – «я». Без него нет мира, вселенной, нет ничего. Умирает «я» – умирает мир, умирает вселенная. Попробуйте возразить мне.
– Не собираюсь этого делать, – пожал широкими плечами Вергельд, возвращаясь на место и в упор глядя на восковую фигуру.
– Оцениваете
– Именно. Душевные ценности таких, как вы, для меня давно не загадка.
– Только не стройте из себя дьявола. Назовите цену.
Вергельд назвал.
Штайнер согласился без малейших колебаний. Со стороны казалось, он даже не дослушал или пропустил мимо ушей слова Вергельда. Ему было плевать на деньги: жизнь – вот чем было переполнено до краев его сознание. И где-то на его краю барахтались строчки из инструкции по эксплуатации жизни, последние строчки, крайние меры: «В 14-летнем возрасте заканчивается существенное увеличение почек и они готовы для трансплантации».
Штайнер хватался руками за жизнь, которая кровавым диском уходила за горизонт. Неважно, какая жизнь впереди, лишь бы жить: в богатстве, в нищете; по сути дела он бракосочетался со своей собственной жизнью, что было похоже на кровосмешение.
Прошло несколько лет, и взгляды этого человека поменялись коренным образом. Однажды он подписался под контрактом, в котором обязывался убить – и убил. Убил во сне; хотя мечтал и до сих пор не потерял надежду во сне умереть. Он видел спящего мальчика на операционном столе, представлял его на небесах, в самом его невинном уголке. Он забыл, что значит страдать – ведь прошло столько времени: в счастье, в радости, в порочном браке со своей жизнью.
Вергельд, не торопясь, вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и, пробежав ровные строчки глазами, бросил его на колени Штайнеру. Тот принял его подрагивающими руками и начал читать с середины:
"…В операции участвуют несколько человек: экипаж самолета, служба безопасности из команды Юлия Вергельда, две бригады медиков из таллинской Центральной больницы. В исключительных случаях, как это было со мной, забор донорского органа осуществлялся бригадой медиков непосредственно в клинике, и сам Вергельд называл это «прямым переливанием». В одной из частных клиник, называемой «отстойником», своей очереди на операцию ожидали от десяти до двадцати доноров из Чада и Судана. Там же происходил забор органа, орган транспортировали в Центральную больницу, где пересаживали его реципиенту».
– Ты не просто живешь – твоя жизнь стала насыщенной, интересной, – Вергельд обращался к «восковой фигуре» на «ты». – Отдаешь ли ты отчет, что она стала похожа на задницу? Ты начал искать приключений и нашел их.
Вергельд недовольно повернулся к двери, проем которой загородил крепкого телосложения человек.
– Что ты хочешь, Гвидон? Я занят!
– Я хотел сказать, что все чисто.
Вергельд хотел было взорваться, но вместо этого бессильно опустил плечи. Это в чадском поселке, расположенном в сорока километрах от центра префектуры Вадаи, помощник Вергельда не посмел бы побеспокоить шефа докладом о таком пустяке, как «дом зачищен». Здесь, в пригороде Тель-Авива, стоило соблюдать осторожность. Подтверждением тому служил все тот же Гвидон, не тронувшийся с места. Его выжидательная поза напоминала Вергельду о том, что они на минном поле: один неверный шаг в сторону, и на воздух взлетит вся команда. Точнее, ее часть. В Израиль приехали четыре человека, имеющие въездные визы в эту страну, хотя желающих ступить на Святую землю было предостаточно.
– Хорошо, Гвидон. Спасибо. Иди.
Громила беззвучно рассмеялся и понес широкую улыбку своим товарищам.
Если существовало на этом свете выражение нордический характер, то ему в противовес приводилось иное – южный темперамент. Гости из Африки были темпераментны, как истинные южане, и выдержанны, как жители севера. Они хладнокровно разделались с парой охранников; сейчас их трупы постепенно теряли температуру. К ним они присоединили кухарку и уже в последнюю очередь – сына хозяина дома, неподъемного борова под полтора центнера. Жиром заплыло не только его сердце, но и уши: он, кроме собственного храпа, ни черта не слышал. Когда же наконец проснулся и увидел склонившегося над ним Гвидона, по-бабьи взвизгнул и закрылся до подбородка одеялом. Гвидон расхохотался: «Да ты педик, мой друг!» Он выдернул подушку у него из-под головы и тут же накрыл ей лицо жертвы. Дальше продемонстрировал небывалую сноровку: он оказался на кровати быстрее, чем ковбой на быке. Его зад устроился на подушке и придавил ее с такой силой, что у жертвы лопнули губы. И только после этого начались настоящие скачки. Задыхающийся под Гвидоном человек понес, тщетно пытаясь сбросить с себя седока, и у того, по сравнению с быком или неоседланной дикой лошадью, было больше положенных восьми секунд: он мог продержаться и минуту. Молодой хозяин взбрыкивал ногами, пытался достать руками до лица наездника. Но зад его был слишком тяжел и послужил ему натуральным якорем. Он не сдавался долго – больше минуты, чем удивил Гвидона и его урезанную команду. «Весь в отца, – позже сделает вывод Гвидон. – Это же надо обладать такой тягой к жизни…»
– Кому ты передал эту бумагу? – Вергельду пришлось вырывать листок из рук Штайнера. – Можешь не отвечать. Такие документы имеют атрибуты бумеранга: всегда возвращаются. Меня больше интересует другой вопрос: что двигало тобой, когда ты писал на меня донос? Ты что, получил бессмертие?
– Что?
– Ты слышал. В твоем доносе много важных мелочей: донос без подробностей – не донос. – По тому, как акцентировал и часто произносил он позорное слово «донос», можно было судить о том, как крепко оно задело Вергельда. – Ты писал о частном самолете. Верно – я и в этот раз прилетел на нем. Со мной преданные мне люди, которых сегодня можно отнести к службе безопасности. К сожалению, я не смог подготовить вторую бригаду врачей…
– Что?
Вергельд продолжил:
– Ты вошел в раж. Ты забыл, что такое настоящая боль, страх перед смертью, которую ты назвал абсолютным концом. Любой человек в инвалидной коляске для тебя был «агентством недвижимости», и ты смеялся над этим. Когда ты заболел и единственным методом лечения стало экстракорпоральное очищение крови, ты начал отчаянно завидовать «колясочникам». Люди забывчивы. Они быстро забывают зло, но еще быстрее забывают добро. Я здесь не для того, чтобы наказать тебя. – Вергельд улыбнулся, увидев тень облегчения на лице восковой куклы, и продолжил: – Я приехал ради одной вещи: забрать то, что не принадлежит тебе. Не принадлежит уже восемь лет.
– Что? Что ты имеешь в виду?
– Я оставлю тебя таким, каким нашел восемь лет назад.
Штайнер не мог противиться неизбежному. Он не шелохнулся, как будто был крепко связан по рукам и ногам, пристегнут к креслу – как в самолете или машине. В этот миг на него обрушились все те забытые чувства, о которых говорил Вергельд.
– Нет… – умоляя Вергельда, он даже не приложил руку к груди. И не посмотрел на вошедших в комнату людей: все внимание приковано к одному человеку, который держал его жизнь в руках. Уже во второй раз.
Вергельд обошел кресло с сидящим в нем стариком и резко развернул его в обратную от окна сторону, чтобы Штайнер видел, как ведутся приготовления к операции. А начинались они весьма необычно: Вергельд сделал все, чтобы каждая деталь убивала его жертву. Он мог обойтись без ассистентов, но вместе с ним прилетели двое врачей. В Чаде они занимались селекционной работой: доноры должны были быть физически здоровыми, без структурной или функциональной почечной патологии. Помимо обычного обследования юным чернокожим донорам проводили сбор мочи, тесты на вирус Эпштейна-Барр, ВИЧ, венерические заболевания, гепатит В и С. Через их руки прошли сотни пациентов, кто-то стал донором, а потом и трупом, кому-то не повезло – и он остался жив.