Оружие Возмездия
Шрифт:
А мы, "международники" нацеливались на самую престижную советскую профессию. "Опять нелегкая судьба журналиста забросила меня в Париж…" Ради такого стоило в армию сходить.
Мы считали, что это справедливо.
Иллюзии начали развеиваться к концу первого курса. Журфак образца 80-х давал неплохое "общегуманитарное" образование, но ввести человека в профессию не мог: что такое один час занятий по специальности в неделю?! Поэтому все, кто хотел работать, делать реальное дело, сами пристраивались в газеты и на радио. Конечно, они "забивали на учебу". Иногда намертво. Чемпионом журналистского сообщества был Юрий Щекочихин, числившийся на факультете десять лет, но так и не получивший диплом. В "Комсомольской правде" считалось нормальным позвонить
Оставаться на международном отделении имело смысл, чтобы впоследствии устроиться туда, откуда "посылают за границу". Но кому нужен этот журавль в небе, когда в руки сама просится синица размером с курицу? Уже на втором курсе половину отделения было днем с огнем не сыскать: люди зарабатывали себе имя и нарабатывали связи. Их фамилии появлялись на полосах центральных газет.
К весне 1987-го еще один фактор принялся расшатывать международное отделение нашего курса. Некоторых уже призвали, а остальные почуяли, что вот-вот призовут. И народ загулял. Все, как один, страстно влюбились и крепко запили. Вскоре раздолбайство "международников" достигло таких размеров, что нас вздрючил лично декан. Не хотите, говорит, учиться, тогда отчисляйтесь. А грехов за нами набралось — куда отчислять, расстреливать можно. Хроническое непосещение занятий, пьянство, блядство, антисоветская болтовня. Крутовато для элитного отделения, кузницы кадров внешней разведки. И началась бойня — аттестация. Мы заходили по одному в кабинет, где нас терзала комиссия. "А я этого молодого человека вообще не знаю!" — "А я вас знаю! Вы ведете русский у 16-й группы" — "А вы из какой?" — "А я из 15-й!!! (ура, ура, ура)" — "Да, но в этом семестре я веду русский и у 15-й тоже!". Пауза. Абзац. Я потом сорок минут эту даму уговаривал принять у меня экзамен. Сдал на пять, дама сказала, из принципа ставит четыре, я не возражал. Мне было почти девятнадцать, я шел в армию, многих мы уже проводили, традиционно занося в военкоматовский автобус на руках…
Ходить или не ходить в армию, такого вопроса не стояло. Даже у тех, кто разочаровался в "международке". И у тех, кто вообще наплевал на факультет, неделями пропадая в редакциях. Мы были слишком давно и плотно замотивированы на военную службу. Нас несло в армию по инерции.
Горячего желания служить никто не проявлял. Если бы сказали, что это не обязательно, почти все остались бы, кроме самых идейных. Встречались еще мечтающие об Афганистане, но на них смотрели косо. Человек, рвущийся на откровенно "не нашу войну", выглядел то ли очень глупым, то ли очень кровожадным. Да и видели мы уже, с какими странными глазами оттуда возвращаются. Но, повторяю, все понимали, что идти служить придется. Во-первых, нас, мужчин 1967-68 годов рождения, очень мало. Военкоматы гребли всех, не обращая внимания даже на явные болячки (некоторых через месяц-два возвращали домой уже из войск). Во-вторых, было понимание того, что не служивший — человек, мягко говоря, трусоватый и не пригодный к нашей профессии. Мы воспринимали армию как жестокое испытание, и это тоже заводило: настоящий журналист должен увидеть всё. И дедовщину, и пресловутый "армейский тупизм".
Мы очень быстро взрослели. Нам просто надо было отслужить, чтобы почувствовать себя состоявшимися мужчинами.
Мы были готовы к холоду, голоду и грязи. Две "картошки" на поле Бородинской битвы даром не прошли. Но всеобщая бесхозяйственность и бестолковость, которую мы видели тут и там, отчего-то не подтолкнула нас к мысли, что в армии еще хуже. Мне не нравилась обстановка в стране, ухудшавшаяся год от года, а работа "журналистом на побегушках" и сортировка "писем в газету" укрепила во мнении, что у нас полный бардак. Но хотя бы в армии должен сохраниться относительный порядок! Она ведь армия!
К тотальной армейской безнадёге мы оказались не готовы. В письмах от ребят, ушедших первыми, между строк сквозило: здесь пусто, братцы, здесь ничего нет, нас ждут два потерянных года.
Тем не
В общем, я был морально готов к весеннему призыву 1987 года — и вдруг начались чудеса.
Мне полагалась отсрочка, чтобы доучиться второй курс и сразу после весенней сессии уйти. Я, собственно, так и планировал. И тут произошло странное: на меня открыл настоящую охоту военно-учетный стол. Задача этой неприметной конторы — следить, чтобы студент не засиделся на гражданке. Но если мои сокурсники вовсе не чувствовали вмешательства "стола" в свою жизнь, то вашего покорного слугу натурально "пасли". С какой стати? Что за чертовщина? Из "стола" звонили мне домой, присылали какие-то бумажки, и теребили военкомат, чтобы там не забыли студента призвать.
В военкомате, где тоже живые люди служат, меня спросили с неподдельным интересом: парень, ты чего натворил у себя в МГУ? Твоя фамилия уже у нас в печенках. Университет хочет от тебя конкретно избавиться. Сознайся, ты дочку ректора трахнул?
Я в ответ только улыбнулся — и они сразу все поняли, что хотели понять. И мои родители пришли к тем же выводам. Дело-то житейское, обычная история. Один я не хотел этого понимать, да и сейчас не понимаю. А тогда я вообще мыслил строго рационально: поздно искать причину, надо выкручиваться.
Я еще не знал выражения "это черный песец, военно-морской зверь". Но почуял, что кусачее животное подбирается вплотную. Вашего покорного слугу выталкивали с факультета в армию. И кто знает, закончится ли "опека" после отправки в войска? Вдруг постараются услать как можно дальше. И куда погорячее.
Меня эта ситуация даже забавляла, но тут жестко вмешались родители. Неприятно, когда твоим сыном играют, как шахматной фигурой, просто из-за того, что он не ту девочку осчастливил. Нет, не дочь ректора, сразу говорю. Между прочим, два года разлуки не сыграли особой роли — точка в той любовной истории будет поставлена только в середине 90-х, всем спасибо.
А пока что папа с мамой хорошенько промыли мне мозги. Я увидел, как они взволнованы, и согласился: ладно, спасайте бедненького. Но одно условие. Я буду служить, как все нормальные люди. Не надо тепличных условий. Хочу, вернувшись, честно глядеть в глаза друзьям и колллегам.
Да-да, сказали мне. Мы только попробуем устроить, чтобы ты — вернулся. Чтобы не загнали за тридевять земель, или туда, где по тебе будут стрелять боевыми.
Знай они, что над головой их сына будут летать "чемоданы" по сто с лишим кило… Это ерунда, этим только гражданских напугать можно. А вот объясни мне кто тогда, что я по собственной дурости сунусь после учебки в Бригаду Большой Мощности… В бригаду, которая по-настоящему страшна не в поле, а в казарме, и не для чужих, а для своих… Ой, мама. Плевать, чего я там насмотрелся. Главное — что я вырастил из себя в ответ. Весной 89-го молодой сержант мне бросит, чуть не плача: Олег, посмотри в зеркало, у тебя стали мертвые глаза. А сердобольные деды будут объяснять духам: вы нашего москвича не бойтесь, он запугать может до усёру, но бить-то не бьет. И Минотавр скажет: да, знаю, ты их не бьешь, но ты их одними словами в узлы вяжешь, будь помягче, Олег…
А мне нельзя бить людей, я это в армии открыл.
Сейчас я понимаю, что приобрел важный и полезный опыт. А двадцать лет назад я ужаснулся бы. Вообще бы в армию не пошел, удрал бы на волю в пампасы, влез на пальму и откусил себе хвост.
Но двадцать лет назад я не знал о порядках в организациях типа белоцерковской ББМ, и потому смотрел в будущее уверенно. Да, служба не сахар. Да, дедовщина почти везде. Да, офицеры по большей части существа равнодушные, и ты для них расходный материал. Ничего, поглядим, как оно там.