Осада Ченстохова
Шрифт:
Кордецкий сам стал на колени, развернул тряпки, которыми была обмотана нога, и приложил пластырь из розмарина и вина. Прибежал и брат Яцентый, аптекарь, с корпией и скляночками. Всеобщая заботливость, сознание долга, с которым настоятель первый сам поспешил на помощь страдающему, тронули его до слез. Он решился взглянуть на свою ногу, убедился, что на ней только синяки от сильного удара, попытался ступить на нее и стал горячо просить позволения встать на ноги. Лицо его горело гневом, когда он подошел к орудиям, молча взглянул на настил под ними, велел его поднять повыше, потом приложил уровень и угломер и выпалил… Первое ядро убило пушкаря на неприятельской батарее; второе взорвало пороховой ящик… Шведы стояли как пришибленные: у них не
— За это не годится брать плату, — сказал он, — я только исполняю долг свой… хоть поздно… — прибавил шепотом.
Исполненный гнева и мести, он не позволил увести себя со стены и не успокоился, пока не поправил установку у всех орудий и не урегулировал их стрельбу.
День клонился к вечеру, к великому облегчению осажденных, так как показался им и длинным, и тяжелым; это был первый день действительно тяжелой опасности, грозивший им нешуточным бедствием. Шведы явно готовились к штурму, о чем было легко догадаться по лестницам, козлам и другим штурмовым приспособлениям. Однако надежды их на возможность штурма не оправдались.
Ибо хотя повреждения в монастыре были большие, а утомление гарнизона немалое, хотя число ядер, выпущенных по крепости, доходило до трехсот с чем-то штук, все же утреннее богослужение, добрый пример начальства, усердие приора вливали бодрость в сердца. Шведы после дневных трудов уже собирались на отдых, а в монастыре было не до сна. Надо было заделать трещины стен, подготовиться на завтра и бодрствовать.
Пан Петр Чарнецкий был веселее и одушевленнее всех: ходил, поспевал всюду, шутил, с улыбкой отдавал приказания, учил целиться из орудий, командовал, обнимал солдат, ободрял их, услаждал им труд добрым словом и личным участием. Каждый раз, когда монастырские ядра врывались в шеренги шведов, Чарнецкий награждал стрелявших рукоплесканиями, подпрыгивал и радовался, как ребенок, разглагольствуя по адресу неприятеля, точно его могли слышать.
Уже смеркалось, когда Немчина-Хальмер пришел к нему, опираясь на палку.
— Я знаю, — сказал он таинственно, — только не говорите, от кого это слышали, что завтра начнут громить с запада. Вальтер разболтал им, что стены там послабее и не выдержат; подготовьтесь с той стороны.
— Христос охраняет малых сих! — воскликнул Чарнецкий. — Откуда такая преданность делу? Да не врешь ли ты, немчик мой милый?
— Завтра увидите и убедитесь.
Пан Петр покачал головой, а немец подошел к нему и показал пальцем на шведское становище.
— Видите, — сказал он, — как шведы греются у палаток, костры разложили поудобнее… нельзя ли, эдак, ударить на огонь из орудий, немножко их потревожить?
— Вот молодчина! — воскликнул пан Петр. — Вот будет музыка! Славное споем мы им "доброй ночи"! Айда советник!
И с юношеским пылом Чарнецкий взялся за пушки, стал направлять их вместе с немцем, и когда шведы меньше всего ожидали, выстрел со стен разогнал их от костров и нарушил отдых.
После первого же выстрела Кордецкий взбежал на стену.
— Что это, пан Чарнецкий?
— А ничего, преподобный отец, пустая забава. Шведы потешаются над нами, вот и надо было им показать, что с нами нельзя воевать по-детски. Где же это видно, чтобы неприятель в виду крепостных орудий разводил костры? Греются совсем по-домашнему, надо же было преподать им немножко «mores». [35] Пусть мерзнут, если покушаются на Матерь Божию.
— Но, пане Петр, ведь ночь, и нам также не мешало бы поотдохнуть.
— А вы разве отдыхаете? — спросил Чарнецкий. — Ведь нет, не так ли? Вот и мы, следуя примеру отца настоятеля, не ляжем в эту ночь. Дела у нас довольно.
35
Прочесть
— Какого дела?
— Да вот, Хальмер докладывает, что, по словам Вахлера, завтра будет обстрел с запада… надо укрепить западные стены.
— Если так, то, значит, вам нужны руки, следовательно, и меня забирайте, — охотно отозвался Кордецкий, — мне только бы не пропустить полунощное бдение, а во всем остальном я к вашим услугам.
— Ваше дело молиться и направлять нас; наша обязанность исполнять приказания, — возразил пан Петр, — будьте покойны, только дайте людей.
— Не помешает, если и я буду с вами, — сказал Кордецкий, — согрею вас словом, споем вместе благочестивую песнь…
— Ой, Боже сохрани! Не то шведы выследят нас, а это было бы лишнее… Молча! Ша! И каждый за дело!
— Ну, так помолимся молча…
— Да, часочек, Провидению Божию.
Так они разговаривали, а пушки не раз принимались греметь вдоль линии стен, пока замерзшие шведы не погасили огни у палаток и не сошли ниже в долину.
XVII
Как шведы сосредоточивают огонь на западной стене крепости, и как защитники ночью ее укрепляют
В шведском лагере истекший день был полон дива для Миллера, ежечасно все более проникавшегося убеждением, что какая-то сила, которую он называл чарами, помогает монахам. Его люди, хотя не смели говорить о том громко, твердо верили в ченстоховское колдовство. Поляки неустанно твердили им о святости, а те, не веря в наши святыни, приписывали Божье могущество дьяволу. Давно уже мысль эта засела в головах осаждающих, пригнетала их дух и заразила всех, включительно до вновь прибывших пушкарей и пехоты. Шведы укреплялись в своих ложных понятиях постоянными неудачами, выпадавшими на их долю, несмотря на все усилия и численное превосходство. Было что-то положительно необъяснимое в удачном отпоре со стороны малой крепости, с недостаточным гарнизоном, притом в борьбе с таким войском, орудиями и полководцем. Мортиры и кулеврины, целый день огромными ядрами громившие стены монастыря и укрепления, немного принесли им вреда, и Миллеру пришлось уже подсчитывать, на много ли дней такой пальбы хватит у него пороха.
Пришлось послать за ним в самый Краков. Кроме потерь в людях, в офицерском составе, храбро бросавшемся под стены для возбуждения отваги солдат, потерь, которые уже сами по себе кое-что значили, немалым ударом был взрыв воза с порохом, по обстоятельствам весьма драгоценным для шведов.
Военный совет, собравшийся в палатке Миллера, был настроен очень невесело: полковые командиры сидели хмурые, усталые, пристыженные, генерал цедил слово за словом. Явился и Вейхард, встал в уголке в сторонке, не очень-то склонный навлекать на себя гнев вождя. И совещание и работа подвигались с трудом. Как быть дальше? Штурмовать? Но надолго ли хватит пороху?.. Плохо скрывая внутреннее беспокойство под насмешливой улыбкой, Миллер сидел, покусывая усы. По временам он делал резкие движения, точно вспоминая что-то или разговаривал сам с собою. Он то ходил взад и вперед, то вновь устало опускался на скамью. Князь Хесский, флегматик, посматривал на него, забавляясь бросанием игорных костей из кубка, так как серьезная игра никому не шла на ум.
— Ну-с, господа, — сказал Миллер, — как же будет дальше?
— Либо не следовало начинать, либо, начав, надобно кончать, — заметил князь Хесский.
— Кончать! Кончать! Хорошо говорить, кончать! И я бы рад уж кончить, да и солдатам надоел холод, зима, а те бездельники монахи…
— Однако, согласитесь, — перебил князь Хесский, — что они дельно защищаются, любо-дорого смотреть!
— Пачкуны! Самохвалы! — воскликнул генерал. — Напрасно только пыжатся!
— Пане генерале! — вмешался Садовский. — Кое-что значит также фанатизм, как самих монахов, так и гарнизона: он удваивает силы. Трудно нам, холодным представителям рассудка, бороться с идейными защитниками.