Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Испанец улыбается. Согласен, говорит эта улыбка, больше похожая на гримасу. Оставим лирику.
— Ну, хватит рассуждать, — отвечает он грубо. — Вы сами знаете, что должны помочь мне. У вас это на лбу написано.
Дефоссё смеется.
— Беру свои слова обратно. Вы и вправду — умалишенный.
— Вовсе нет. Просто я веду свою собственную войну.
Он говорит это, пожимая плечами — с неожиданной и хмурой простотой. И от нее Дефоссё поневоле впадает в задумчивость. То, что он услышал сейчас, — предельно понятно. Что ж, завершает он свои умозаключения, каждый вычерчивает собственную
— А как насчет моего человека?
Полицейский смотрит напряженно, непонимающе:
— Вы о ком?
— О том, кого вы арестовали.
Лицо полицейского разглаживается — он понял. И похоже, такой оборот разговора не удивил его. Можно даже сказать — оказался предвиденным.
— Вам и вправду есть до него дело?
— Да. Я хочу, чтобы он остался жив.
— Значит, останется. — Многозначительная усмешка скользит по губам испанца. — Я вам обещаю.
— И чтобы вы нам отдали его.
Полицейский склоняет голову набок, словно размышляя.
— Тут я наверное сказать ничего не могу. Но попытаюсь. Обещаю и это. Попытаться.
— Дайте слово.
Полицейский смотрит на капитана с насмешливым удивлением:
— Мое слово даже на подтирку не годится. Я постараюсь переправить этого малого сюда. Довольно с вас?
— И все же — что вы все-таки задумали?
— Мышеловку смастерить. — Снова блеснул волчий клык. — С хорошей приманкой.
Свет, сдерживаемый до сей поры низкими тучами, внезапно хлынул с высоты щедрым потоком: солнечный луч заблистал в воде; осветился белый город, опоясанный бурыми крепостными стенами. Ослепленный неожиданным сиянием, Пепе Лобо щурится, ниже надвигает шляпу — и от солнца, и чтобы ветром не снесло. С письмом в руке он стоит у правого борта.
— Ну и что ты намерен делать? — спрашивает Рикардо Маранья.
Они говорят вполголоса, отойдя в сторону. Оттого помощник, опершийся о планшир, и позволяет себе это «ты». «Кулебра», сильным ветром с юго-юго-востока развернутая носом к Пунталесу и к выходу из бухты, стоит на якоре неподалеку от пирса.
— Не решил еще.
Маранья недоверчиво склоняет голову к плечу. Очевидно, что он не одобряет все это.
— Глупость полнейшая, — говорит он. — Мы же завтра снимаемся.
Пепе Лобо снова пробегает глазами письмо — вчетверо сложенный лист бумаги, сургучная печать, изящный четкий почерк. Три строчки и подпись — Лоренсо Вируэс де Тресако. Письмо доставили полчаса назад двое армейских офицеров, нанявших для этой цели ялик от оконечности мола; не обращая внимания на брызги, летевшие с весел, они чинно и чрезвычайно прямо сидели в своих мундирах и в белых перчатках, с саблями между колен, покуда лодочник выгребал против ветра и просил разрешения пристать. Прибывшие — инженер-лейтенант и капитан Ирландского полка — отказались подняться на борт, передали вахтенному письмо и тотчас отвалили.
— И когда надо ответ дать? — спрашивает помощник.
— Срок — до полудня. Встреча — завтра с утра пораньше.
Пепе передает письмо Маранье. Тот молча прочитывает его и возвращает.
— В самом деле было что-нибудь серьезное? Мне издали так не показалось.
— Я назвал его трусом, — всем своим видом изображая покорность
Маранья улыбается. Еле-еле. Чуть заметно. Так, словно слюна у него во рту обратилась в лед.
— Что ж, — говорит он. — Это его дело, ему и разбираться. Ты — не обязан.
Оба моряка, молча и неподвижно стоя под вантами, в которых воет ветер, созерцают пирс и город. Вокруг «Кулебры» мелькают разнообразные паруса — лодки и баркасы снуют в барашках волн среди крупных торговых судов, меж тем, как в отдалении, на рейде — чтобы отвечать на огонь французской артиллерии — покачиваются на якорях английские и испанские корветы и фрегаты, собравшиеся вокруг двух 74-пушечных британских кораблей — нижние паруса на них убраны, марселя спущены.
— Не ко времени все это… — вдруг произносит Маранья. — Наконец-то уходим в поход… столько времени убили впустую… Люди зависят от тебя.
Полуобернувшись, он кивает в сторону палубы. Там боцман Брасеро и остальные смолят стоячий такелаж, промазывают пазы, драят палубу щетками, лощат пемзой. Пепе Лобо рассматривает загорелые, мокрые от пота лица своих матросов, очень похожие на те, которые виднеются порой в решетчатых окнах Королевской тюрьмы, откуда, по правде сказать, кое-кто и пришел на судно. По татуировкам и прочим безобманным приметам тотчас узнаешь морских бродяг. За последние двое суток в экипаже «Кулебры» недосчитались двоих — одного вчера пырнули ножом в драке, случившейся на улице Сопранис, второго уложила на госпитальную койку французская болезнь.
— Не рви мне душу… На жалость бьешь? Хочешь, чтобы я расчувствовался?
Маранья смеется, позабавленный таким предположением, но тотчас приступ влажного, раздирающего кашля обрывает смех. Перегнувшись через борт, сплевывает в море.
— Если что выйдет не так, — продолжает капитан, — ты прекрасно справишься…
Помощник, отдышавшись, достает из рукава платок, вытирает губы.
— Чушь не мели, — говорит он еще сипловато. — Меня устраивает нынешнее положение дел. От добра добра не ищут.
Милях в двух по левому борту слышится грохот. И почти одновременно над мачтой «Кулебры», проносясь в сторону города, рвет воздух пушечное ядро, пущенное десять секунд назад с Кабесуэлы. Все, кто стоит на палубе, задирают головы, провожают глазами его полет, который оканчивается по ту сторону крепостной стены, не произведя разрыва или иного зримого действия. Команда с видимым разочарованием вновь берется за работу.
— Пожалуй, я пойду, — решает Лобо. — Будешь секундантом.
Маранья коротко дергает головой сверху вниз, словно получив распоряжение по службе.
— Одного мало.
— Вот еще, глупости какие! Хватит — и еще останется.
С батареи на Кабесуэле снова гремит орудийный выстрел.
Снова от того, как бомба раздирает воздух, все невольно втягивают головы в плечи. И снова — никакого ущерба.
— Место он выбрал неплохое, — бесстрастно замечает Маранья. — На перешейке, возле Санта-Каталины, в эти часы — отлив. Так что будет и время, и место выяснить отношения.
— Да притом еще и за городской стеной, так что правила нас не слишком будут касаться… Ничейная, так сказать, территория. Лазейку себе приготовил…