Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Тисон думает о человеке, с которым ему предстоит встреча. Установить его личность оказалось непросто, удалось нескоро и обошлось недешево. Теперь комиссар спрашивает себя, каков же окажется этот человек и удастся ли объяснить ему, чего от него добиваются. И можно ли будет заручиться его помощью в поимке убийцы, вот уж целый год разыгрывающего зловещую партию на шахматной доске города и бухты. И еще с понятным беспокойством прикидывает, благополучно ли завершится его путешествие — доберется ли до цели и вернется ли назад, не вмешается ли в ход дела, нежданно грянув во тьме, какой-нибудь шальной ружейный или пушечный выстрел. Рохелио Тисону до сегодняшней ночи никогда не доводилось ставить на кон свою должность и собственную жизнь. Однако он готов, если нужно будет,
14
— Странное это дело.
Симон Дефоссё в тусклом свете свечи, воткнутой в горлышко бутылки, внимательно рассматривает человека напротив. Типично испанское лицо — оливково-желтое, четко очерченное, с крючковатым носом. Густые курчавые бакенбарды переходят в усы. Взгляд темных глаз бесстрастен. Но в этом бесстрастии таится угроза. Похож по виду на военного или даже на геррильеро — из тех, что никуда не годны в открытом бою, но страшны, когда нападают из засады или застают врасплох. Однако Дефоссё уже знает, что неожиданный посетитель служит в полиции, и уж наверно не на рядовой должности. Если хватило денег и связей, чтобы оказаться здесь с охранной грамотой по-испански и по-французски в кармане. Если по дороге сюда не был ни схвачен, ни убит.
— Дело, которое мне без вашего содействия не решить, господин майор.
— Капитан, с вашего позволения.
— А-а, виноват.
Говорит по-французски довольно уверенно и правильно, отмечает Дефоссё. Раскатывает, как все испанцы, «р» да иногда, подыскивая подходящее слово, опускает глаза, морщит лоб. Однако понять его можно без труда, объясняется свободно. Несравненно лучше меня, вынужден признать капитан, который по-испански знает только буэнос диас, сеньорита, куанто куэста да мальдитас канальяс. [44]
44
Buenos dias, cuanto cuesta, malditas canallas (исп.) — добрый день; сколько стоит; сволочь проклятая.
— Вы отвечаете за свои слова?
— Я отвечаю за дела. А дела таковы, что из семи убитых девушек трех обнаружили там, куда вскоре после этого упали бомбы. Ваши бомбы.
Испанец сидит на колченогом расшатанном стуле, а несколько минут назад извлек из внутреннего кармана своего темно-коричневого редингота — просторного, длиной до пят — и разложил перед капитаном план Кадиса. Лейтенант Бертольди, который стоит снаружи на карауле, следя, чтобы никто не помешал беседе, обыскал незнакомца, когда тот появился, и удостоверился, что оружия при нем нет. Симон Дефоссё устроился на пустом зарядном ящике, прислонившись спиной к облезлой стене превращенного в склад огнеприпасов старого дома, что стоит на дороге из Трокадеро в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, невдалеке от банки, на которой чуть больше часа назад высадился этот странный гость. Долгий опыт общения с испанцами учит, что никому из них ни верить, ни доверять нельзя. Так что французский капитан, положив шляпу на стол, накинув на плечи шинель, держит саблю между колен, а заряженный пистолет — за поясом.
— И во всех случаях дул восточный ветер, левантинец, как у нас говорят, — добавляет посетитель. — Умеренный. И бомбы во всех трех случаях взрывались.
— Будьте так любезны, покажите на карте точное место…
Оба снова склоняются над схемой Кадиса. При свете огарка испанец показывает обведенные карандашом места. И Дефоссё при всем своем скептицизме — он по-прежнему считает все это полным вздором — чувствует холодок любопытства. В конце концов, речь о траекториях, о поражении целей. О баллистике. Сколь бы невероятным ни казалось то, что этот субъект припас для него за пазухой, это все же имеет отношение к работе, которой капитан занят каждодневно. К его расчетам, к разочарованиям и надеждам.
— Чушь какая-то… — заключает он, откидываясь на стуле. — Нет и не может быть взаимосвязи между…
— Есть
Дефоссё пытается прочесть что-то в лице гостя. И будь это «что-то» одержимостью или исступлением фанатика, все было бы очень просто и беседа прекратилась бы в ту же минуту. Доброй вам ночи, сеньор, спасибо, что развлекли своей занимательной историей. Будьте здоровы. Однако же тут нечто другое. На лице человека перед ним — спокойная уверенность. Выношенная и твердая. Не похоже на игру ума, на плод воспаленного воображения. И по тому, как излагал он свое дело, тоже не скажешь, что склонен к фантазиям. Да и на службе в полиции фантазеры обычно не задерживаются. А этот, судя по наружности, служит давно и должность выслужил немалую. Да и прямо надо признать, что никакому воображению, как его ни воспаляй, такое выдумать, пожалуй, не под силу.
— И потому вы решили, что наш агент…
— Да, разумеется. — Губы испанца дрогнули в странноватой скупой улыбке. — Имелась некая связь, и я полагал, что она заключена в этом человеке. Полагал ошибочно.
— А что сталось с ним?
— Он ждет суда. И кары, положенной шпионам… Мы ведь на войне как-никак, о чем вы осведомлены лучше моего.
— Его приговорят к смертной казни?
— По всей видимости. Но это уже не мое дело.
Дефоссё размышляет о человеке, которого никогда не видел. Только получал — покуда приходила голубиная почта — от него депеши. И сейчас не знает даже, что подвигло того шпионить в пользу Франции — корыстолюбие ли, патриотизм или еще что. Не знал до сегодняшнего дня ни имени его, ни национальности. Это известно генералу Мокери, новому начальнику главного штаба Первого корпуса, после отставки своего предшественника, генерала Семелье, ведающего агентурной разведкой и подобными делами. Капитан предпочитает держаться от этого запутанного и мутного мира подальше. Так или иначе, он скучает без голубей. Донесениям, которые он получает теперь — у императорской армии есть, разумеется, в Кадисе и другие информаторы, — не хватает той скрупулезной точности, что была присуща шифровкам арестованного агента.
— Надо быть очень смелым человеком, чтобы появиться здесь, как это сделали вы.
— Да ну… — Испанец делает неопределенное движение рукой, будто очерчивая окружающее их пространство. — Это ведь Кадис. Люди плавают с одного берега бухты на другой. Впрочем, думаю, французскому офицеру нелегко понять это…
Он говорит очень свободно. Типично испанская раскованность, думает Дефоссё. Собеседник не сводит с него внимательных глаз. И вот наконец спрашивает:
— Почему согласились принять меня?
Капитан в свою очередь улыбнулся:
— Я прочитал ваше письмо, и мне стало любопытно.
— Благодарю вас.
— Не торопитесь благодарить… — Дефоссё качает головой. — Еще не поздно передать вас жандармам. Меня вовсе не прельщает перспектива попасть под трибунал за сношения с неприятелем.
Смешок звучит отрывисто и сухо. Но непринужденно.
— Пусть вас это не заботит. Мой пропуск скреплен печатью штаба корпуса. Кроме того, я всего лишь полицейский.
— Не люблю полицейских.
— А я — тех мерзавцев, что убивают пятнадцатилетних девочек.
Они молча смотрят друг на друга. Испанец — с безмятежным спокойствием, француз — задумчиво. Спустя минуту он вновь склоняется над планом Кадиса, подолгу вглядываясь в каждую карандашную пометку. До сей поры для него это были всего лишь очаги поражения. Свидетельства того, что цель накрыта, ибо в шести случаях из семи бомбы долетели до города и взорвались как должно. Для того, кто сидит сейчас по ту сторону стола, эти значки и отметки означают совсем другое — это вполне реальные образы семи девочек, замученных самым зверским образом. При всей своей сдержанности в отношении того, как вообще трактовать это дело, он ни на миг не усомнился в правдивости точного и детального рассказа. Никогда бы он не доверил ни жизнь, ни — если бы обладал им — состояние этому человеку, но знает твердо: он не лжет. В самом худшем случае — добросовестно заблуждается.