Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
И Фумагаль в приливе высокомерия, разбирать причины которого он гнушается, а меж тем оно — лишь логический итог его размышлений, с делано рассеянным видом идет, глядя себе под ноги, пока намеренно не натыкается на человека в двууголке.
— Виноват… — произносит чучельник, даже не взглянув на него.
Тот, пробормотав что-то неразборчивое, уступает ему дорогу, и удовлетворенный Фумагаль проходит дальше. Будь что будет, он из города не убежит. Сократ, повинуясь несправедливым законам своей отчизны, тоже ведь не согласился покинуть свою темницу, хотя двери ее были открыты. Он принял установленные правила и был уверен, как уверен сейчас Грегорио Фумагаль, что человек в силу своей природы может действовать только так, как действует — по отношению и к другим, и к самому себе. Так предписывает догмат фатализма: необходимо принимать все.
Замок сдался на четвертой попытке — удалось не сломать его и не нашуметь. Рохелио Тисон, спрятав в карман набор отмычек, благодаря которому вся операция заняла минуты две, осторожно толкает дверь. Долгое общение с уголовным элементом, который сам
Комиссар медленно проходит по коридору, заглядывая в каждую комнату — спальня, уборная, столовая, кухня с плитой под хворост и под уголь, раковиной, ледником и заряженной кусочком сыра мышеловкой перед кладовкой. Повсюду чистота и порядок, хотя здесь живет одинокий холостой мужчина — Тисон знает и это, да и вообще все, что можно было узнать. Когда комиссар входит в рабочий кабинет в самом конце коридора, свет, проникающий туда сквозь стеклянную дверь на террасу, золотит воздух, заставляя мягко поблескивать глаза, клювы, когти животных и птиц, застывших на жердочках и в витринках, прозрачные склянки, где в растворе лежат рептилии.
Рохелио Тисон, открыв застекленную дверь, поднимается на террасу. Окидывает взглядом всю панораму Кадиса, над которым меж печных труб и развешанного белья высятся сторожевые башни. Потом переводит глаза на голубятню, где сидят штук пять сизарей, и снова спускается в кабинет. Бронзовые часы на шкафу, десятка два книг на полке: почти все — иллюстрированные издания по естественной истории. Среди них — старинный обтрепанный фолиант «Historia Naturalis de avibus» некоего Иоханнеса Йонстонуса, два тома французской «Энциклопедии» и еще несколько запрещенных книг — «Эмиль, или Новая Элоиза», «Кандид», «Философические письма и Система Природы». Здесь витает какой-то странный аромат — как будто бы смесь спирта с неизвестными веществами. На большом мраморном столе посреди комнаты лежит нечто, покрытое белой простыней. Отдернув ее, полицейский видит взрезанный и уже наполовину выпотрошенный труп большого черного кота: глазные впадины заткнуты комками хлопковой бумаги, а из брюшной полости, вскрытой и наполовину заполненной овечьей шерстью, торчат концы проволоки и толстых нитей. В чем угодно можно упрекнуть Рохелио Тисона, но только не в суеверии, однако и он невольно ежится при виде этого животного и цвета его шкуры. И принимается снова закрывать животное простыней, стараясь, чтобы она легла, как прежде. Теперь, когда он увидел его распотрошенную тушку, стоящий в кабинете запах вызывает тошноту. Тисон охотно закурил бы, но боится, что сигарный дым сообщит хозяину, что в доме побывал некто незваный. Вот же сволочь, а, думает он, озираясь по сторонам и напряженно соображая. Вот богомерзкая тварь.
Рядом с мраморным столом стоит пюпитр с набросками и заметками по каждому этапу вскрытия. Комиссар подходит к другому столу, стоящему между дверью на террасу и витриной, где в мирном соседстве замерли рысь, филин и обезьянка: на нем — стеклянные и фаянсовые банки с какими-то химическими веществами и набор инструментов, похожих на хирургические, — пилы, скальпели, щипцы, иглы. Осмотрев все это, Тисон направляется к третьему столу — большому, с выдвижными ящиками, придвинутому вплотную к стене, на которой в самых естественных позах — совсем как живые: хозяин знает свое дело — расположились на жердочках фазан, сокол и ягнятник бородатый. А на столе под керосиновой лампой — какие-то бумаги и документы, которые комиссар просмотрел, старательно кладя каждый листок на прежнее место — заметки и выписки по естествознанию, наброски животных и прочее в том же роде. Верхний ящик заперт, ключа на виду не оказалось, и Тисон опять прибег к помощи своих отмычек выбрал самую маленькую, вставил в скважину, чуть нажал — и замок с тихим щелчком послушно открылся. Там, сложенный вдвое, оказался план Кадиса, какие продаются в любой лавке, а горожане любят держать у себя дома, чтобы отмечать, куда попали французские бомбы. Этот, однако, начерчен от руки, черной тушью, точно и очень подробно, а имевшаяся в правом нижнем углу масштабная линейка — в испанских варах и французских туазах. На полях карты обозначена широта и долгота, но не по меридиану Кадиса или Морской обсерватории на Исла-де-Леоне. Вероятней всего, Париж, думает Тисон. Французская карта. Профессиональная работа, похоже, сделанная на основе военных топографических съемок, да, вероятно, не просто похоже, а так оно и есть. Однако интересней всего, что владелец плана в отличие от прочих обывателей не ограничился тем, что нанес на план точки, куда попали бомбы. Все точки эти помечены цифрами и буквами и соединены карандашными линиями, которые образуют конус, вершина которого находится в точке, расположенной в восточной части карты — там, откуда с полуострова Трокадеро и бьет по городу французская артиллерия. Все вместе образует нечто вроде густой сетки радиусов и окружностей, начерченных с помощью инструментов, лежащих в ящике стола, — лекал, циркулей, угольников, большой лупы; там же — логарифмическая линейка и хорошая английская буссоль в деревянном футляре.
Комиссар некоторое время стоит в задумчивости над странным конусом, вершиной обращенным к востоку, с шифрованными надписями в кружках, которыми обведена каждая точка попадания. Стоит неподвижно, устремив глаза на план, и матерится еле слышно, но забористо, витиевато и цветисто. Все это беспорядочное на первый взгляд
Я возьму тебя, заключает он, вновь обретя хладнокровие. И после краткого колебания добавляет: «По крайней мере, шпион имеется. И он уже не выскользнет». Поискав еще немного, комиссар находит книжечку в клеенчатом переплете, а там — ключ к цифровому шифру, которым обозначена каждая из нанесенных на карту точек, с названием каждой улицы и точными градусами широты и долготы, с указанной в туазах дистанцией, помогающей высчитать расстояние от места падения бомбы до высоких зданий или иных заметных ориентиров, то есть сделать привязку к местности. Все это важно и весьма красноречиво, но взгляд комиссара снова и снова обращается к этим кружочкам, которыми обведены места падения. И наконец, словно в порыве вдохновения, схватив лупу, Тисон отыскивает на карте четыре точки — безымянный проулок между Санто-Доминго и Мерсед, венту Хромого, угол Амоладорес и Росарио и улицу Вьенто. Все они здесь есть, но ничем не отличаются от других, помеченных точно так же. Разве что по цифровому коду ключ от которого имеется в клеенчатой книжечке, можно определить, какие бомбы взорвались, а какие — нет. Те, что попали в эти четыре точки, взорвались, как, впрочем, и полсотни других.
Тисон, постаравшись все оставить в прежнем виде, задвигает ящик, отмычкой запирает его и на миг погружается в размышления. Потом подходит к полке с книгами, снимает одну за другой, перелистывает, проверяя, не вложено ли чего между страниц. И в напечатанном в Лондоне труде некоего мосье Мирабо, озаглавившего свое сочинение «Система природы, или Рассуждение о мире физическом и мире моральном», находит несколько абзацев, отчеркнутых на полях карандашом. Он без труда переводит их с французского, и вот один привлекает его внимание:
Сколь бы ничтожна и отдаленна ни была причина, она воздействует на нас самыми значительными и животрепещущими последствиями. Быть может, это подобно тому, как скопившиеся в выжженных пустынях Ливии вихри, ветрами перенесенные к нам, отягощают атмосферу, влияя на темперамент и страсти человека.
Комиссар, размышляя над прочитанным, собирается уже закрыть том, но наугад пролистывает еще несколько страниц и натыкается на еще один отмеченный фрагмент:
В порядке вещей — то, что огонь обжигает, ибо такова суть его естественного свойства. В природе вещей — то, что злодей губит, ибо действует сообразно своей природе.
Тисон достает из кармана собственную записную книжку и заносит в нее обе фразы. Потом, взглянув на часы, убеждается, что слишком задержался здесь. Хозяин может вернуться с минуты на минуту, хотя комиссар в предвидении такого оборота принял известные меры предосторожности: следом за чучельником по городу ходят двое агентов, и как только тот направится домой, один из них, шустрый и быстроногий малый, должен примчаться сюда и уведомить. А Кадальсо с напарником караулят возле дома. В сущности, это излишне, потому что найденного плана вкупе с признанием Мулата достаточно, чтобы арестовать чучельника, предать его суду и по законам военного времени — удушить гарротой. Нет ничего легче — в эти дни, в этом городе, взбудораженном войной и слухами о вездесущих вражеских лазутчиках. Комиссар тем не менее не торопится с задержанием. Необходимо будет сначала еще кое-что прояснить. Подтвердить версии, проверить подозрения. Сам по себе и сейчас, по крайней мере, его мало интересует арест человека, который потрошит животных, отмечает карандашиком на полях сомнительные фрагменты в книгах и извещает французов о результатах их стрельбы. Сейчас нужно убедиться, нет ли чего-нибудь иного, параллельного тому плану, что сейчас снова лег в ящик письменного стола. Нет ли прямой взаимосвязи между хозяином этого дома, четырьмя разорвавшимися бомбами и четырьмя девушками, из коих три были убиты после взрыва, а одна — до. Не исключено, что связь эта потаенно пульсирует под треугольной паутиной карандашных линий, нависающей над картой с востока на запад. Поспешишь с задержанием — нарушишь замысел, и уже высветившаяся было отгадка опять — и теперь уже навсегда — померкнет, выскользнет из рук, оставив в них одного лишь лазутчика, прочие же сомнения никогда уже не сменятся уверенностью. Сегодня он не ищет этого ни среди застывших тел мертвых зверей, ни в ящиках и шкафах, скрывающих, быть может, разгадку тайн, которые уже довольно давно заставляют Тисона водить компанию с не знающими пощады призраками. То, за чем он гонится, — ключ к загадке, разгадать которую сперва казалось трудно, после убийства же на улице Вьенто — убийства, предварившего разрыв бомбы, а не последовавшего за ним, — и вовсе невозможно. Чтобы принять или отвергнуть эту идею, надо, чтобы на шахматной доске Кадиса все фигуры стояли на своих местах и могли бы действовать, свободно разыгрывая свои, изначально присущие им комбинации. Как сказал бы в этом случае профессор Иполито Барруль, вопрос требует определенных эмпирических доказательств. Лишить того, кто, по всей вероятности, убил четырех девушек, возможности совершить новое злодеяние — это, разумеется, общественное благо, это большая профессиональная удача и эффектный политический ход, это укрепит безопасность Кадиса и послужит торжеству правосудия. Но с другой стороны, это отрежет пути к познанию разума и его пределов. И потому Тисон предполагает терпеливо ждать, затаившись, застыв на манер одной из этих тварей, что смотрят на него сейчас стеклянными глазами со своих шестков и жердочек Следить за добычей, не спугнув ее, в ожидании новых бомб. Приманки в Кадисе хватит, за этим-то, в конце концов, дело не станет… И нельзя поставить мат, не потеряв сколько-то пешек. Так в шахматах не бывает.