Осада, или Шахматы со смертью
Шрифт:
Он открывает свою суму и в явном расчете на чужой нескромный взгляд показывает ее содержимое: желтоклювый, ростом дюймов пятнадцати, с травянисто-зеленым плюмажем на голове и красными боковыми перьями. Фумагаль узнает породу — это Chrysotis из Амазонии или с Мексиканского залива.
— Дохлый, как вы любите. Я обошелся без яду, чтоб не попортить. Сунул сегодня утром иголку в сердце. Или куда-то поблизости.
Снова прячет птицу в суму, протягивает ее чучельнику. Денег не надо, это вам в подарок Фумагаль незаметно озирается. Вроде бы никто в толпе не наблюдает за ними. Или хорошо маскируется.
— Мог бы написать, предупредить, — говорит он.
— Вы забыли, что я умею написать только свое имя, —
Теперь Фумагаль глядит назад — туда, где неподалеку от Пуэрта-де-Мар и бутылочного горлышка квартала Бокете торгуют уже не провизией, а ношеной одеждой, фарфоровой, керамической и оловянной посудой, морскими инструментами и всяким прочим хламом, уцелевшим после кораблекрушений. На другой стороне площади, за столиками перед гостиницей на углу улицы Нуэва, куда охотно захаживают капитаны торговых судов и арматоры, несколько хорошо одетых господ читают газеты или просто наблюдают за потоком прохожих.
— Ты подвергаешь меня опасности…
Мулат щелкает языком.
— Опасности… Опасность вам, сеньор, давно грозит. И вам, и мне. Занятие наше с вами такое.
— Так зачем все-таки ты вызвал меня сюда?
— Сказать, что собираюсь отдать швартовы.
— То есть?
— Выхожу я из этого дела. Так что вы один остаетесь, без связи с теми, кто на другом берегу…
Чучельнику пришлось сделать еще несколько шагов, прежде чем он сумел осмыслить сказанное. Внезапно кольнула уверенность, что над головой у него собираются тучи. Да, помимо всего прочего, он неожиданно оказывается в одиночестве. Опасном одиночестве. И Фумагаля в его наглухо застегнутом сюртуке пробирает озноб.
— Наши друзья уже знают об этом?
— Знают. Согласились. И поручили передать вам, что свяжутся с вами. И что хотели бы и впредь получать от вас сведения…
— А почем они знают, что и за мной не следят?
— А они и не знают. А на вашем месте я бы сжег все бумажки… всё, что может вас выдать… до последнего листочка…
Фумагаль лихорадочно обдумывает, но не так-то просто рассчитать риск И свои силы. До сих пор единственной ниточкой от него ко внешнему миру был Мулат. Без него он будет и нем, и слеп. Лишен инструкций. Брошен на произвол судьбы.
— А они не думали о том, что и я захочу покинуть Кадис?
— Оставляют на ваше усмотрение. Но конечно, предпочли бы, чтобы вы, как и прежде, шли круче к ветру, по нашему говоря. И работали здесь, сколько мочи хватит.
Чучельник размышляет, устремив взгляд на здание консистории, над которым вьется по ветру желто-красный флаг Королевской Армады, — теперь его вывешивают и на вполне сухопутных ведомствах… Да, конечно, он может затаиться. Впасть в спячку, как медведь, пальцем о палец не ударить, пока не пришлют другого связника. Залечь на дно, затаиться. Ждать. Вопрос в том — чего и как долго? И еще в том, что произойдет в Кадисе за это время. Он, без сомнения, не единственный французский агент в городе, но от этого не легче. Он и раньше-то вел себя, как будто никого, кроме него, у французов нет.
— И ты полагаешь, я соглашусь?
Мулат снова щелкает языком — с безразличным видом. Он стоит теперь перед лотком, на котором вперемешку навалены карманные зеркальца, огнива с трутом, куски бритвенного мыла и прочая дребедень.
— Да это не мое дело, сеньор. Каждый поступает, как ему хочется. Мне, например, хочется соскочить, прежде чем возьмут на железный ошейник.
— Без голубей я не смогу сноситься с ними… Всякий иной способ — дело долгое и очень рискованное.
— Постараюсь уладить. С этой стороны больших сложностей не жду.
— И когда же ты намерен…
— Как только управлюсь.
Оставив за спиной площадь, они останавливаются на углу улицы Сопранис, у подножья башни Мисерикордия. В дверях магистрата часовой-ополченец в круглой шляпе и белых гетрах, привалясь к колонне под аркадой, любезничает с двумя молоденькими горожанками. Вид у него не очень
— Так что мы с вами расстаемся, — продолжает Мулат.
Он с нагловатым вниманием изучает лицо чучельника, которому не составляет труда догадаться, о чем тот думает сейчас. О убеждениях. О верности, черт его знает кому и какой. С точки зрения Мулата, практично служащего тому, кто платит, всего золота мира не хватит на такое.
— Я бы на вашем месте тоже соскочил, не раздумывая, — добавляет он. — Кадис становится опасен. Знаете поговорку: «Повадился кувшин по воду ходить…» Самое опасное — не то, что вояки или полиция могут арестовать. Вспомните бедолагу, которого не так давно раскатали в блин, прежде чем повесить вверх ногами.
От свежего воспоминания во рту чучельника пересыхает. Какого-то несчастного эмигранта схватили прямо на улице, заподозрив невесть почему, что он — французский шпион. Толпа догнала его, забила насмерть палками, а труп повесила перед монастырем Капучинос. Не узналось даже, как его звали.
Мулат смолкает. Губы его теперь кривит не издевательская, по обыкновению, а скорее задумчивая усмешка. Он заинтересован.
— Вам видней, конечно, как поступать… Но мое мнение такое, что слишком долго шла вам карта…
— Передай там, что пока останусь.
Впервые за все то время, что они знакомы, Мулат смотрит на Фумагаля с чем-то похожим на уважение.
— Ладно, передам, — говорит он наконец. — Вам, конечно, видней. Речь-то, сеньор, о вашей шее.
Торжественно, ничего не скажешь. В часовне Сан-Фелипе-Нери меж ионических колонн из гипса и вызолоченного картона, красуясь под балдахином на полотне, установленном позади стола президиума и чуть сбоку от пустого трона с двумя бесстрастными гвардейцами по бокам, председательствует на высоком собрании юный и, по мнению Лолиты Пальмы, подозрительно угрюмый Фердинанд Седьмой. Главный алтарь, как и два боковых, задрапирован. С двух трибун, от которых амфитеатром расходятся два полукружия скамей, выступают, сменяя друг друга, депутаты. Шелк перемежает сукно, сутана чередуется с мирским платьем, наимоднейшие фасоны соседствуют с допотопными туалетами, но при всем этом разнообразии главенствует все же черное и темно-серое уныние, излюбленное респектабельными господами, которые представляют в Учредительных кортесах обе Испании — континентальную и заморскую.
Лолита Пальма здесь впервые. На ней темно-лиловое платье, тончайшего кашемира шаль на плечах, полотняная английская шляпа с широкими полями и лентой, бантом завязанной под подбородком. Черный китайский веер, расписанный цветами. Обычно дам в часовню не пускают, но сегодня, во-первых, особый день, а во-вторых, ее пригласили друзья-депутаты — американец Фернандес Кучильеро и Пепин Кейпо де Льяно, граф де Торено. Лолиту волнует исполненная скрытой страсти торжественность происходящего, живые речи выступающих и серьезность, с которой председательствующий ведет дебаты. А они идут не только по статьям конституции, но и по поводу войны и других дел государственной важности, ибо кортесы представляют — или тщатся представлять — особу отсутствующего монарха и главы нации. Сегодня, к примеру, обсуждается свобода торговли, которую британская корона настоятельно требует предоставить американским портам. Именно поэтому Лолита решила принять приглашение и полюбопытствовать — предмет касается ее непосредственно. Среди прочих кадисских негоциантов ее сопровождают отец и сын Санчесы Гинеа. Все они занимают места на галерее для почетных гостей, напротив ложи, где расположился дипломатический корпус — британский посол Уэлсли, полномочный министр Королевства Обеих Сицилии, португальский посол и папский нунций, архиепископ Никейский. На верхних галереях, предназначенных для публики, народу немного — всего лишь человек тридцать: по большей части — скверно одетые и праздные зеваки, несколько эмигрантов да журналисты, которые, пользуясь новомодной системой скорописи-стенографии, заносят в свои блокноты каждое слово.