Осада, или Шахматы со смертью

Перес-Реверте Артуро

— Вижу мужчину.

Комиссар — в углу рта дымит сигара, — навалившись локтями на стол, мрачно подается вперед.

— Ты это уже говорила. Меня интересует, как это связано с теми местами, по которым бьют французы.

— Не понимаю, о чем вы.

— Я спрашиваю, имеют ли какое отношение к убитым девушкам французские бомбы?

— Какие бомбы?

— Те, что падают на Кадис, бестолочь!

Кажется, что взгляд обращен на него сверху вниз. Женщина смотрит сперва растерянно, а потом неодобрительно. Больно уж вы недоверчивы, сеньор. И суровы. При вас благодать меня не осенит.

— Да ну же, напрягись! Постарайся! Зря, что ли, я сюда пришел?

Снова взгляд ясновидящей исчезает в неопределенной точке. Руки ее теперь скрещены

на груди — поверх распятия и скапулярия. Долго молчит — две «Аве Марии» можно успеть прочесть. И наконец, моргнув, качает головой:

— Невозможно. Не могу сосредоточиться.

Тисон снимает шляпу, чешет в затылке. Снова надевает. Он обескуражен и еле сдерживается, чтобы не встать и не уйти. Кот прокрадывается мимо с чрезвычайной осторожностью, описывая дугу подальше от его ног.

— Попытайся еще раз, Каракола.

Со вздохом женщина чуть поворачивается к образу Христа на шкафу, будто беря Господа в свидетели своей искренности. Снова устремляет взгляд в пустоту. Теперь три «Аве Марии», прикидывает комиссар.

— Что-то видится… Погодите.

Молчание — на этот раз недолгое. Веки смежены. С тихим перезвоном золота протягивается рука в браслетах:

— Пещера какая-то или погреб… Темное место.

Полицейский еще больше подается вперед. Сигару он изо рта вынул и неотрывно глядит на Караколу.

— Где? Здесь, в городе?

Та по-прежнему не открывает глаз, не опускает руку. Отводит ее чуть в сторону, будто указывая направление:

— Да. Пещера. Святое место.

Тисон собирает лоб в морщины. Ну, готово дело, думает он.

— Ты про Святую Пещеру?

Это подземная церковь возле собора Росарио. Как и весь Кадис, комиссар отлично знает ее. Место намоленное так, что дальше некуда. Если Каракола ведет речь о ней, завершает он свою мысль, сейчас проломлю ей башку, а эту крысиную нору подожгу.

— Ты что, издеваешься надо мной?

Женщина со вздохом разочарования откидывается на спинку стула. Смотрит на Тисона с укоризной:

— Не могу. У вас веры нет. Не могу помочь вам.

— Хватит придуриваться, ведьма ты недоделанная! При чем тут моя вера?

От звонкого удара тростью по столу шандал подпрыгивает и падает на пол. Свеча гаснет.

— Я тебя засажу, сволочь старая!

Женщина в испуге вскакивает, пятится в угол, закрываясь от второго удара, который грозит обрушиться ей на голову.

Теперь лишь масляные плошки на алтаре освещают ее искаженное страхом лицо.

— Вякнешь кому-нибудь хоть слово об этом — убью.

Еле сдержав желание отколотить ее, полицейский поворачивается и почти на ощупь пробирается в коридорчик зверским пинком отшвыривает не вовремя сунувшегося под ноги кота и оказывается на улице Голета, ничего не соображая от ярости. Делает еще несколько шагов — и изливается свирепым потоком брани, злясь при этом больше на себя, чем на ясновидящую. Болван безмозглый, суевер, придурок, повторяет он снова и снова, торопливо шагая по темным проулкам квартала Санта-Мария — так, словно торопливость эта поможет ему поскорее оставить все это позади. Как он мог поверить в это? Хоть на миг поддаться надежде? На посмешище себя выставил, олух…

До самого угла улицы Игера он продолжает бесноваться. Там останавливается в темноте. Из ближних кабачков вразнобой доносится перезвон гитар. Мелькают тени, темные фигуры стоят в проемах ворот и на перекрестках. Слышны мужские голоса, женский смех, приглушенный говор. Пахнет блевотиной и вином. Сигару он то ли выбросил по дороге, то ли выронил изо рта. Не помнит. Из портсигара русской кожи достает другую, чиркнув спичкой о стену, прикуривает, сложив ладони щитком. Многое смертные могут познать, событье прожив и изведав, только грядущего ход предугадать не дано. Строфы Софокла — он знает перевод профессора Барруля едва ли не наизусть — стучат у него в ушах, пока Тисон, усиленно насасывая сигару в рассуждении успокоиться, шагает по узким темным улочкам моряцкого

квартала. Никогда еще не был он в такой растерянности, не видя впереди ни знака, ни вехи, ни метки. Никогда еще не испытывал такого острого чувства бессилия, сковывающего разум, заставляющего мычать, как загнанный разъяренный бык, который напрасно ищет невидимого, неуловимого врага, чтобы отомстить ему за свой бессильный гнев и горечь разочарования. Комиссар будто натолкнулся на стену — стену безмолвия и тайны, — и совладать с ней не могут ни опыт, ни расчет, ни чутье старой ищейки. С тех пор как все это началось, Кадис для Рохелио Тисона перестал быть его владением, вотчиной, где он мог безнаказанно делать все, что заблагорассудится, ничего не боясь, никого не стыдясь. Город превратился в шахматную доску, в каждой клетке своей таящую опасность. Доску, по которой неведомые фигуры скользят у него перед глазами с вызывающей оскорбительностью, делая непостижимые ходы. Четыре пешки уже потеряно. И — ни единой улики. Время идет, а он остается в растерянности и столбняке и словно бы получает и покорно сносит ежедневные оплеухи. И ждет озарения, проясняющей вспышки, знака — чего-нибудь, что подсказало бы верный ход. Напрасно ждет.

Поигрывая тростью, он прошел уже довольно далеко. На маленькой площади перед башней Мерсед, под фонарем из картона и зеленой бумаги прогуливается женщина с непокрытой головой — мантилья опущена на плечи. Когда комиссар поравнялся с ней, она останавливается, дает разглядеть себя, поправляя мантилью и одновременно показывая низко вырезанный корсаж и перетянутую талию. Зеленый свет падает на ее лицо. Молодая. Очень молодая. Лет шестнадцати-семнадцати. Тисон не знает ее: без сомнения, из тех, кто наводнил город в последнее время, спасаясь от войны и голода. В наши времена хорошо быть женщиной, не без цинизма думает он, уж по крайней мере, сыт всегда будешь.

— Не желаете, сеньор, время провести?

— Документы есть?

Лицо девушки стремительно меняется: по тону и ухваткам она чует полицейского. Устало лезет куда-то под одежду и достает удостоверение, разворачивает его в свете фонаря. Тисон смотрит не на бумагу, а в лицо. Светлокожая, белокурая, миловидная. Утомленный вид, круги под глазами. Очень может быть, что он сам или кто-то из его подчиненных шлепнул печать, получив оговоренную мзду деньгами или в обмен на какую-нибудь услугу от сводни или кота. Живи, бери и давай жить другим — это уж как водится. Девушка прячет бумагу и смотрит вбок, ожидая, что полицейский отвяжется. Он бесстрастно разглядывает ее. Вблизи она кажется еще более юной. И хрупкой. Похоже, ей не больше пятнадцати.

— Куда водишь клиентов?

На лице у нее — усталая скучливая покорность. Смотрит по-прежнему в конец улицы. Вяло показывает на ближайшую подворотню:

— Вон туда.

— Пошли.

Рохелио Тисон шлюхам не платит. Спит с ними, когда захочет. Задарма. Это одно из преимуществ его положения в городе — официальная безнаказанность. Иногда захаживает в фешенебельное заведение вдовы Мадрасо на улице Кобос, иногда — в бордель доньи Росы, иногда — в веселый дом, не так давно открытый на задах Ментидеро некой англичанкой зрелых лет. Порою, под настроение, совершает набеги в самые злачные городские кварталы — на улицу Санта-Мария и еще одну, темную и безымянную, перед Пуэрта-де-Калета. Комиссар не церемонится и не деликатничает с барышнями этого сорта. Как, впрочем, и любого другого. Все, продающие свое тело в Кадисе, знают твердо: комиссар Тисон — далеко не тот, кто оставляет по себе приятные воспоминания. И со сколькими бы женщинами — гулящими, падшими или порядочными — он ни имел дела, все при случайных встречах смотрят на него с подозрением. Но будь он проклят, если его это занимает хоть чуточку. Шлюхи, полагает он, шлюхи и есть. А те, кто это сразу не понял, рано или поздно уясняют свое житейское предназначение. Уважение к себе тоже можно внушать разными способами. Страх — один из них. Ну или по крайней мере, это надежный союзник успеха.