Осажденная крепость
Шрифт:
На следующий день, придя к Су, он застал у нее Тан, а сразу вслед за ним явился и Чжао.
— О, господин Фан вчера ушел позже, а нынче пожаловал раньше других — видимо, работа в банке сделала его столь дисциплинированным.
— Ну, что вы! — Фан хотел было сказать, что ранний уход и поздний приход Чжао — расхлябанность чиновника из казенного учреждения, однако сдержался и даже доброжелательно улыбнулся задире. Тот не ожидал, что его выпад будет принят с таким смирением — как будто он нанес удар в пустоту. Тан посмотрела с откровенным недоумением. Су тоже удивилась было, но быстро сообразила,
Вскоре пришли и супруги Шэнь. Пока все представлялись друг другу, Чжао выбрал себе место поближе к Су, супруги поместились на диване, а Тан — на вышитом пуфе между ними и Су. Оставшись в одиночестве, Фан сел с краю, рядом с госпожой Шэнь, и сразу в этом раскаялся. От этой дамы на него пахнуло, как изящно выражались древние китайцы, духом «рассерженного барана» (древние римляне называли это olere hircum [61] ). Смешанный с ароматом пудры и одеколона, он вызывал у Фана тошноту, закурить же, чтобы перебить запах, Фан не решился. Сразу видно, что из Парижа, думал он. Привезла сюда целую «симфонию запахов» парижского рынка. Воистину, Париж — это целый мир: именно там он впервые встретился с Шэнями, а здесь пути их снова сошлись.
61
Пахнуть козлом (лат.).
Госпожа Шэнь была невзрачна, зато крикливо одета. В темных мешках под глазами она, видимо, как в термосе, хранила горячие слезы. Окрашенная губной помадой слюна оставляла на ее темно-желтых зубах кровавые следы, как на обложке детективного романа. В свою речь она то и дело вставляла французские восклицания вроде: «Tiens! O, la, la!», изгибаясь при этом всем телом, причем каждое движение усиливало исходивший от нее запах. Фану не терпелось сказать ей, что для разговора достаточно рта и что от подобных изгибов может сломаться позвоночник.
По отвислой нижней губе господина Шэня можно было легко догадаться, что он страдает словесным недержанием. Сейчас он рассказывает о том, как ему сплошь да рядом удавалось пробудить у французов сочувствие к Китаю в его войне с Японией:
— После эвакуации Нанкина многие во Франции говорили, что с Китаем покончено, а я им отвечал, что в первую мировую войну их правительство тоже уезжало из Парижа, а победили все-таки французы. Им нечего было возразить!
Правительство и то может переехать в другой город, подумал Фан, а он не решается пересесть в другое кресло…
Чжао Синьмэй изрек с видом ценителя:
— Удачный ответ! Почему бы вам не написать на эту тему статью?
— Вам не приходилось видеть зарубежные корреспонденции моей жены в «Шанхайском вестнике»? Там рассказано об этом диалоге, — несколько разочарованно произнес господин Шэнь.
— Ну, стоит ли вспоминать об этом? Кого могли заинтересовать мои статейки! — деланно засмеялась госпожа Шэнь, сделав мужу знак рукой.
— Как же, как же, я читал! Вот теперь вспомнил, что там действительно говорилось о переезде правительства…
— А мне не довелось, — сказал Фан. —
— Вы, философы, заняты вневременными проблемами, где уж вам читать газеты! А название… Вот только что в голове вертелось… — Чжао, разумеется, в глаза не видал той корреспонденции, но не хотел упустить случая уколоть Фана.
Су пришла ему на помощь:
— Хунцзянь был тогда, наверное, в провинции, у родных, и не мог видеть шанхайских газет. Корреспонденция называлась «Письмо сестрам-соотечественницам» и была помещена в рубрике «Птица-вестник из Европы в Азию, проливающую свою кровь». Я не ошиблась, госпожа Шэнь?
— Верно, верно! «Письмо сестрам-соотечественницам», «Птица-вестник…» Как звучно! И какая у тебя память, Вэньвань! — захлопал в ладоши Чжао.
— Недаром все говорят о ваших талантах! Запомнили даже такую безделицу, — заскромничала госпожа Шэнь.
— По-настоящему хорошие вещи не приходится запоминать, они сами остаются в памяти.
— Госпожа Шэнь писала эту статью для женщин, так что «брату-соотечественнику» простительно не читать ее, — сказала Тан, обращаясь к Хунцзяню. Тот парировал:
— Да и таким девушкам, как вы, тоже необязательно — ведь госпожа Шэнь обращалась к «сестрам», а не «племянницам» и не к «внучкам».
Как бы извиняясь за свою забывчивость, Чжао наговорил госпоже Шэнь любезностей и добавил, что Китайско-Американское агентство печати собирается выпускать издание для женщин, в котором она могла бы сотрудничать. Это еще более расположило супругов Шэнь в его пользу. Слуга отодвинул занавес, отделявший столовую от гостиной, и Су пригласила гостей к столу. Фан почувствовал себя преступником, которому вышла амнистия. После чая он поспешил занять место рядом с Тан. Госпожа Шэнь без умолку говорила о чем-то Чжао. Фан заметил, что у того насморк, каковое обстоятельство и помогало ему выдерживать соседство собеседницы. Господин Шэнь вел с Су разговор о том, чтобы она попросила отца — Шэнь величал его «дядюшкой» — подыскать ему приличное место в Гонконге. Фан решил воспользоваться благоприятной обстановкой и тихо спросил Тан:
— Вы ничего не ели. Может, вам нездоровится?
— Я вполне здорова и ела все подряд.
— Зачем вы говорите неправду? Я ведь не хозяин, не обижусь. Вы выпили глоток бульона, потом нахмурились и ничего больше не брали в рот.
— А зачем смотреть, как другие едят? Может быть, я не хотела, чтобы вы видели меня жующей, и предпочла остаться голодной. Ха-ха, не принимайте это всерьез, господин Фан. Вот уж я не знала, что вы за мной наблюдаете. Лучше скажите мне, почему у вас был такой страдальческий вид, когда вы сидели рядом с госпожой Шэнь?
— Так вы тоже из наблюдателей! — И оба рассмеялись, как понимающие друг друга заговорщики.
— Господин Фан, сегодняшний визит меня несколько разочаровал. Я думала, вы схватитесь с Чжао Синьмэем, а ничего не случилось.
— Да, спектакля не получилось, вы уж извините. Господин Чжао неправильно оценил характер моих отношений с вашей кузиной — может быть, так же, как и вы. Поэтому я не стал отвечать на его выпады, пусть знает, что у нас нет столкновения интересов.
— Правда? Но ведь стоило кузине намекнуть, и недоразумение рассеялось бы.