Осажденная крепость
Шрифт:
— Приятель, ты бы выражался покультурнее, здесь женщины!
Тот покраснел и хотел было энергично возразить, но служащего поддержал офицер, ехавший с женой:
— Какой смысл ругаться? От твоих грубостей только наши уши страдают, а машина все равно тебя не слушается.
— Ну, так и будем на месте торчать, — заорал шофер, но тут же вспомнил, что этого служащего с новым портфелем и офицера привел и посадил на лучшие места лично начальник станции, сказав при этом, что они едут по важному поручению провинциальных властей. Он понял, что не ему спорить с такими персонами, быстро смирился и только проворчал про себя: — А вот хочу ругаться и ругаюсь, ваше какое дело? Уши страдают? Заткните их, и дело с концом!
После этого инцидента машина повела себя еще хуже. Один раз они едва не столкнулись
После нескольких вынужденных остановок они прибыли на какую-то маленькую станцию. Водитель пошел обедать, пассажиры тоже разбрелись по придорожным харчевням. Хунцзяню есть было невмоготу, и он ограничился чашкой чая с печеньем. Потом он и коллеги, словно амнистированные преступники, все вместе решили поразмяться. Отдых возвратил им силы, но перед самой посадкой водитель заявил, что мотор сломался, и предложил всем перебраться в другую машину. На этот раз путникам нашим достались приличные места. Но те, кто удобно сидел в первом автобусе, стали требовать, чтобы все рассаживались в том же порядке, как раньше, — мол, Китайская республика не разбойничий притон, и кулачное право тут не поощряется. Но захватившие сиденья имели перед ними и физическое и психологическое преимущество — они слушали рассуждения оставшихся без места, холодно поглядывали на них и не двигались.
Этот автобус явно болел малярией: его так трясло, что окна и двери едва не вываливались наружу. Сидевшие сзади опасались, что вот-вот рассыплются на части, только что съеденный рис гремел в их желудках, как игральные кости на блюде. Когда в сумерках автобус добрался-таки до Цзиньхуа, выяснилось, что багаж на него не перегрузили и нужно ждать до завтра. Путники так измучились, что решили заночевать на первом попавшемся постоялом дворе. Сегодняшние страдания кончились, до завтрашних было еще далеко, и всем хотелось поскорее отдать тело и душу во власть нейтральной, успокоительной ночи.
Постоялый двор именовался «Отель Европа-Азия». Поскольку ни один европеец еще не посетил его со дня основания, название это было обращено к будущему. Во дворе стояли два одноэтажных плоских домика с плоскими крышами, разгороженные досками на пять-шесть комнатушек, а спереди красовался глинобитный сарай, откуда доносился запах вина и мяса. Преувеличенно громкий стук ножей на кухне, яркие огни и крики половых явно были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание проезжающих. На стенах сарая висели разноцветные бумажки с названиями блюд, в числе которых были черепаха на пару, окорок «на местный манер», тушеное ассорти с лапшой из рисовой муки и кофе с молоком. Рядом со стойкой хозяина сидела толстая женщина и, никого не стесняясь, кормила грудью ребенка. Впрочем, здесь была харчевня, и ребенок тоже имел право на свое любимое блюдо. Грудь кормящей была столь объемиста, что Бодлер вполне мог писать с нее свое стихотворение о бельгийских нравах. Наверное, из такой груди текут чистые сливки. Ее обладательница была так толста, что трудно было бы разыскать, где прячется в этой мясной туше душа. С другой стороны, своей комплекцией женщина как бы заявляла, и весьма красноречиво, что еда в харчевне если и не вкусная, то питательная. Рядом с хозяином она воспринималась как немая реклама.
Умывшись с дороги, компания заняла единственный свободный столик, залитый свиным салом, как физиономия мясника Ху, того самого, которому Фань Цзинь [110] когда-то отвесил оплеуху. Хунцзянь и Сунь, у которых было расстройство желудка, заказали одну рисовую лапшу, Синьмэй этим не удовольствовался и потребовал тушеное ассорти. Вдруг Фан заметил объявление насчет кофе с молоком:
— Смотрите-ка, да тут и вправду Азия с Европой! Давайте выпьем по чашке до и после обеда, почувствуем себя на часок европейцами!
110
Фань Цзинь — персонаж сатирического романа У Цзинцзы (1701—1754) «Неофициальная история конфуцианцев».
Сунь не проявила энтузиазма, а Синьмэй усомнился в качестве кофе и предложил сначала расспросить полового. Половой не знал сорта кофе, но заверил, что напиток ароматный и сладкий, на чашку кладут целый пакетик. Синьмэй заподозрил, что речь идет о «кофейном сахаре», излюбленном лакомстве детей.
— Но откуда тогда молоко? Разве что добавляют порошковое, — вставила Сунь.
— Полно привередничать, пусть добавляют любое, лишь бы не от той бабы. Неси три чашки! — обратился Фан к половому.
Сунь при этих словах кокетливо сморщила носик, а Чжао покраснел и попросил Фана выражаться осторожнее.
Половой принес кофе, действительно черный и пахучий, но сверху плавала какая-то белая пена. Согласно объяснению полового — «вершки от молока». Синьмэй предположил, что это не вершки, а плевки. Рассерженный Фан пить его отказался, к нему присоединилась Сунь. Тогда Синьмэй попросил прощения и сказал, что тоже не будет пить, причем для вящей убедительности плюнул в свою чашку. Получилось действительно нечто похожее на то, что там уже плавало. Фан обругал безобразника, но Сунь посматривала на обоих со спокойной улыбкой, как мать на расшалившихся детей.
Половой принес еду. Заказанное Синьмэем ассорти оказалось мучнистой жижей с какими-то костями и обрезками окорока. Синьмэй поморщился, а Фан в отместку ему заметил, что содержимое чашки весьма похоже на выделения из носа. Заменить блюдо половой отказался, всем пришлось есть лапшу из рисовой муки, тоже весьма подозрительную на вид. Платя по счету, Синьмэй сказал:
— Хорошо еще, Ли и Гу сейчас не с нами, а то они убили бы нас за такое транжирство.
Перед сном решили посидеть на улице — от коптилок в комнатах было еще темнее. После переутомления всех охватило неестественное возбуждение, даже Сунь много говорила и смеялась, а мужчины дали волю своему озорству. Вдруг девочка лет четырех, скребя обеими ручонками в голове, с плачем подбежала к толстой хозяйке харчевни. Та, придерживая одной рукой спящего младенца, запустила все пять колбасок другой руки в волосы дочери. Ловким движением она ухватывала и тут же приканчивала насекомых. Потом велела девочке подставить руку и стала складывать в нее трупы казненных врагов. Когда девочка досчитала до десяти, компания не выдержала и ушла с улицы. Сунь посоветовала перед сном осмотреть постели, но, как на грех, села батарейка в фонарике. Синьмэй успокоил товарищей:
— Ничего, усталость превозможет чесотку, а утром решим, как быть.
Но только Фан собрался заснуть, как зачесалось — сначала в одном месте, потом в другом, потом зуд пошел по всему телу и, казалось, даже забрался внутрь. Словно блошиный рынок переселился с Монмартра в «Отель Европа-Азия», словно здесь открылся всемирный форум прыгающих и ползающих паразитов. Скоро на Фане не осталось живого места. Едва он чувствовал новый укус, рука молниеносно устремлялась к очагу поражения, но вот он разжимал пальцы, и кровососа в них не оказывалось. Раздавив наконец одного клопа, он испытал моральное удовлетворение и понадеялся, что теперь уснет. Но участь одного не послужила острасткой для остальных. Скоро Фан совсем лишился сил, начало туманиться сознание; оставалось лишь, следуя примеру всемилостивейшего Будды, отдать свое тело на съедение если не тиграм, то паразитам. О людях с тонким слухом немцы говорят: «Er h"ort die Fl"ohe husten» [111] , но в ту ночь определенно можно было расслышать не кашель насекомых, а отрыжку насытившихся тварей.
111
Он слышит, как блохи кашляют (нем.).