Осень Европы

Хатчинсон Дэйв

Руди посмотрел на него.

– Что?

Дариуш коснулся его руки.

– Мне нужно знать, что ты им сказал.

– Отвали, Дариуш, – Руди отвернулся.

– Это важно, – мягко продолжал Дариуш. – Ты знаешь немного, но и то, что знаешь, может поставить под угрозу… кое-что.

Руди повернулся обратно.

– Твоего имени я не упоминал, если это тебя утешит. Но Фабио макнул в говно, как только мог.

Дариуш отодвинулся и кивнул, словно услышав подтверждение того, что и так знал.

– Случилось кое-что ужасное, – сказал он. –

Но это не имеет никакого отношения к Курьерам. Это настолько постороннее дело, насколько только возможно. Ты должен это понять.

– Должен? – Руди с трудом сел, уминая подушки под собой. – Должен? Ты привел мне учителя, а он меня чуть не убил. Это я должен понять?

– Фабио действовал не по приказу, – сказал Дариуш. – Он начал собственную операцию. То, что он делал, не было одобрено Централем. Он взял тебя в консульство как приманку, чтобы выиграть время для собственного отхода.

Приманка.

– Ну, здорово.

Дариуш не торопился задавать следующий вопрос. Он всмотрелся в лицо Руди. Огляделся. Снова посмотрел на Руди.

– Ты все еще хочешь быть Курьером? – спросил он.

– Прошу прощения? – взвыл Руди так громко, что в палату ворвался наряд медсестер, чтобы узнать, что случилось. К этому времени, понятно, Дариуша уже и след простыл.

Пограничный свет

1

– Маленькие народы – как маленькие люди, – сказал сапожник. – Параноики. Дерганые. Вспыльчивые.

– Мм, – сказал Руди.

– Я бы и народами их не назвал, – продолжал сапожник. – Большинство развалится плюс-минус через год. Смотри на меня. Не улыбайся, – он направил на Руди маленькую камеру, подождал мгновение, чтобы зафиксировать кадр, и сделал четыре снимка. Камера была подключена проводом, как и несколько других маленьких устройств и безликих коробочек, к старой побитой «мотороле». – Спасибо. На мой взгляд, у них нет права называть себя народами, пока не пройдет хотя бы столетие.

– Еще долго? – спросил Руди. – Мне нужно успеть на поезд.

Сапожник взглянул на него.

– Войти и выйти из Зоны – детские игры, – проговорил он рассудительно. – Виза резидента и разрешение на работу – намного сложнее.

– Я знаю, – сказал Руди.

– Мой обычный пианист был недоступен, пришлось нанять кое-кого за свой счет.

– Прости, – сказал Руди, надеясь, что сменный пианист окажется надежным.

Сапожник не сводил с него глаз.

– Ты очень молодой.

С этим было невозможно спорить. Руди пожал плечами.

– Смени цвет волос, – сказал сапожник. – Отрасти усы.

– У меня нет времени растить усы.

– Ну, постригись, – сказал сердито сапожник. – На парикмахера время есть? Измени свою внешность. Никто не похож на свою фотографию на паспорте, иммиграционная служба становится подозрительной.

– Может, шляпу надеть, – сказал Руди.

Сапожник еще долго смотрел на него, потом грустно покачал головой. Пошел к телефону и принялся

что-то прокручивать на тап-клавиатуре.

– И, конечно, в Зоне бумажные паспорта, – сказал он, пристально глядя на экран телефона. Покачал почему-то головой, ткнул в тап-клавиатуру несколько раз. – С кремнием куда проще.

– Вроде должно быть сложнее.

Сапожник снова покачал головой. Побарабанил по телефону костяшками пальцев.

– С кремнием все можно сделать здесь. С бумагой… ну, нужно найти правильную бумагу, правильные чернила, правильные печати… намного сложнее.

– Ясно, – сказал Руди.

– Мой пианист за десять минут хакнул компьютер погранслужбы Зоны и обновил записи по твоей легенде. Где тут безопасность?

– Ясно, – сказал Руди.

– Вот бы все и делали такие паспорта, – продолжал сапожник. – Кремниевый паспорт может хакнуть любой пианист, но для того, чтобы работать с бумагой и чернилами, нужен художник.

– Ясно, – сказал Руди.

Сапожник отвел взгляд от экрана.

– Ты-то, наверное, думаешь, что все на свете знаешь.

– В этом меня обвиняют впервые, – ответил Руди.

Окно мастерской сапожника выходило на городской пейзаж: острые крыши, изломанные трубами и сотнями разнообразных антенн радио, телевидения и спутников. В отдалении Руди видел краны верфей Гданьска. Верфи разорились еще в начале столетия, и теперь эту землю занимали модные жилые кварталы, студии художников и маленькие дизайнерские фирмы, предназначения которых никто не знает. Подъемные краны сохранили как исторические памятники, хотя никак не могли договориться, кто должен за ними следить, так что они медленно и тихо ржавели.

Мастерская художника, очевидно, была одной из множества времянок Централя, которую арендовал на ежемесячной основе стрингер для любой цели, какой потребуют обстоятельства. Пыльная каморка наверху жилого кирпичного здания, выстеленная линолеумом, который, наверное, остался здесь со времен Второй мировой войны. В углу стояли ящики из-под чая, у окна – древняя деревянная лошадка-качалка. Все инструменты сапожника можно было упаковать в два дипломата средних размеров и быстро переместить куда угодно, если того потребуют обстоятельства. Сам сапожник был таким же безликим, как и комната. Маленький, легкий, среднего возраста, лысеющий, в потрепанной, слегка старомодной одежде.

– Говоришь по-эстонски? – спросил он, читая с экрана ноутбука.

– Более-менее, – сказал Руди. Сапожник кивнул.

– Польский у тебя очень хороший, – сказал он, возвращаясь к экрану. – Но ты откуда-то с побережья – слышно по акценту.

Руди взял обшарпанный венский стул из стопки в углу чердака, поставил, сел и сложил руки на коленях.

– Знаю, – сказал сапожник, – это не мое дело. Все равно в Зоне все говорят на английском, – он достал из кармана маленький сверток – кажется, из замши. Раскрыв, он вынул из него тонкую книжицу в лаврово-зеленой обложке. Сверху на ней был вытиснен стилизованный орел и какие-то буквы.