Осень Средневековья, Хёйзинга Йохан

Осень Средневековья

на обложку

Хёйзинга Йохан

Шрифт:

Здесь, однако, перед нами не этнологическая проблема, но вопрос о том, какое же значение имели рыцарские обеты в духовной жизни позднего Средневековья. Значение их, пожалуй, было троякое: прежде всего религиозное, ставящее в один ряд рыцарский и духовный обеты; по своему содержанию и целенаправленности рыцарский обет мог носить романтико-эротический характер; наконец, такой обет мог быть низведен до уровня придворной игры, и значение его в этом случае не выходило за пределы легкой забавы. В действительности все эти три значения нераздельны; самая идея обета колеблется между высоким стремлением посвятить свою жизнь служению некоему серьезному идеалу – и пустой насмешкой над расточительными светскими играми, где мужество, любовь и даже государственные интересы превращались лишь в средство увеселения. И все же игровой элемент, несомненно, здесь перевешивает: придворным празднествам обеты придают дополнительный блеск. Однако они все еще соотносятся с серьезными военными предприятиями: с вторжением Эдуарда III во Францию, с планом крестового похода, занимавшим Филиппа Доброго.

Все это производит на нас то же впечатление, что и турниры: изысканная романтика Pas d’armes кажется нам подержанной и безвкусной; столь же пустыми и фальшивыми кажутся обеты цапли, фазана, павлина [385] . Если только мы забудем о страстях, кипевших при этом. Подобная греза о прекрасной жизни пронизывала празднества и все прочие формы флорентийской жизни времен Козимо, Лоренцо

и Джулиано Медичи. Там, в Италии, она претворилась в вечную красоту, здесь ее чарам следуют люди, живущие во власти мечтаний.

385

При принесении обетов на птицах всех участников пиршества обносили блюдом с дичью. Каждый давал какую-либо клятву, после чего съедал кусок этой дичи. См. с. 153.

Соединение аскезы и эротики, лежащее в основе фантазии о герое, освобождающем деву или проливающем за нее свою кровь – этот лейтмотив турнирной романтики, – проявляется в рыцарском обете в иной форме и, пожалуй, даже еще более непосредственно. Шевалье дё ля Тур Ландри в поучении своим дочерям рассказывает о диковинном ордене влюбленных, ордене благородных кавалеров и дам, существовавшем во времена его юности в Пуату и некоторых других местах. Они именовали себя Galois et Galoises [386] [Воздыхатели и Воздыхательницы] и придерживались «une ordonnance moult sauvaige» [ «весьма дикого устава»], наиболее примечательной особенностью которого было то, что летом должны были они, кутаясь в шубы и меховые накидки, греться у зажженных каминов, тогда как зимою не надевать ничего, кроме обычного платья без всякого меха, ни шуб, ни пальто, ни прочего в этом же роде; и никаких головных уборов, ни перчаток, ни муфт, невзирая на холод. Зимою устилали они землю зелеными листьями и укрывали дымоходы зелеными ветвями; на ложе свое стелили они лишь тонкое покрывало. В этих странных причудах – столь диковинных, что описывающий их едва может такое помыслить, – трудно увидеть что-либо иное, нежели аскетическое возвышение любовного пыла. Пусть даже все здесь не очень ясно и, скорее всего, сильно преувеличено, однако только тот, кто совершенно лишен малейших познаний в области этнологии, может счесть эти сведения досужими излияниями человека, на старости лет предающегося воспоминаниям [387] . Примитивный характер ордена Galois et Galoises подчеркивается также правилом, требующим от супруга, к которому такой Galois заявится в гости, тотчас же предоставить в его распоряжение дом и жену, отправившись, в свою очередь, к его Galoise; если же он этого не сделает, то тем самым навлечет на себя величайший позор. Многие члены этого ордена, как свидетельствует шевалье дё ля Тур Ландри, умирали от холода: «Si doubte moult que ces Galois et Galoises qui moururent en cest estat et en cestes amouretes furent martirs d’amours» [388] [ «Немало подозреваю, что сии Воздыхатели и Воздыхательницы, умиравшие подобным образом и в подобных любовных забавах, были мучениками любви»].

386

От gale (r'ejouissance – веселье, развлечение), galer (s’amuser – забавляться, дурачиться), то есть нечто вроде шутники, проказники и проказницы.

387

На этот орден, возможно, намекает Дешан в послании баллады о любовном ордене Листа (противопоставляемом ордену Цветка), № 767, IV. p. 262; ср. № 763: «Royne sur fleurs en vertu demourant, / Galoys, Dannoy, Mornay, Pierre ensement / De Tremoille… vont loant… / Vostre bien qui est grant, etc.» [ «Цветов царица, чистотой сверкая, / Галуа, Дануа, Морнэ, Пьер, не считая / И дё Тремуйя… восхваляя /… всеблагая, и т. д.»].

388

Le livre du chevalier de la Tour Landry / Ed. A. de Montaiglon (Bibl. elzevirienne). Paris, 1854, p. 241 ff.

Можно назвать немало примеров, иллюстрирующих примитивный характер рыцарских обетов. Взять хотя бы Le Voeu du H'eron [Обет цапли], стихи, описывающие обет, дать который Робер Артуа побудил короля Эдуарда III и английских дворян, поклявшихся в конце концов начать войну против Франции. Это рассказ не столь уж большой исторической ценности, но дух варварского неистовства, которым он дышит, прекрасно подходит для того, чтобы познакомиться с сущностью рыцарского обета.

Граф Солсбери во время пира сидит у ног своей дамы. Когда наступает его очередь дать обет, он просит ее коснуться пальцем его правого глаза.

О, даже двумя, отвечает она и прижимает два своих пальца к правому глазу рыцаря. «Belle, est-il bien clos?» – вопрошает он. – «Oyl, certainement!» [ «Закрыт, краса моя?» <…> – «Да, уверяю Вас!»] – «Ну что же, – восклицает Солсбери, – клянусь тогда всемогущим Господом и Его сладчайшей Матерью, что отныне не открою его, каких бы мучений и боли мне это ни стоило, пока не разожгу пожара во Франции, во вражеских землях, и не одержу победы над подданными короля Филиппа».

Or aviegne qu’aviegne, car il n’est autrement. – Adonc osta son doit la puchelle au cors gent, Et li iex clos demeure, si que virent la gent [389] . Так по сему и быть. Все умолкают враз. – Вот девичьи персты освобождают глаз, И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас.

Фруассар знакомит нас с тем, как этот литературный мотив воплощается в реальности. Он рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавших один глаз тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на все лишь единственным оком, доколе не свершат они во Франции доблестных подвигов [390] .

389

Voeu du h'eron / Ed. Soc. des bibl. de Mons, p. 17.

390

Froissart ('ed. Luce). I, p. 124.

Дикарскими отголосками варварского отдаленного прошлого звучит в Le Voeu du H'eron обет Жеана дё Фокемона. Его не остановит ни монастырь, ни алтарь, он не пощадит ни женщины на сносях, ни младенца, ни друга, ни родича, дабы послужить королю Эдуарду. После всех и королева, Филиппа Хенегауская, испрашивает дозволения у супруга также принести свою клятву.

Adonc, dist la roine, je sai bien, que piecha Que sui grosse d’enfant, que mon corps senti l’a. Encore n’a il gaires, qu’en mon corps se tourna. Et je voue et prometh a Dieu qui me cr'ea… Que ja li fruis de moi de mon corps n’istera, Si m’en ar`es men'ee ou pa"is par dе-l`a Pour avanchier le veu que vo corps vou'es a; Et s’il en voelh isir, quant besoins n’en sera, D’un grant coutel d’achier li miens corps s’ochira; Serai m’asme perdue et li fruis p'erira!

Речь королева так вела им: из примет Узнала плоть моя, дитя во мне растет. Чуть зыблется оно, не ожидая бед. Но я клянусь Творцу и приношу обет… Плод чрева моего не явится на свет, Доколе же сама, в те чужды земли вшед, Я не узрю плоды обещанных побед; А коль рожу дитя, то этот вот стилет Жизнь и ему, и мне без страха пресечет; Пусть душу погублю и плод за ней вослед!

В молчанье все содрогнулись при столь богохульном обете. Поэт говорит лишь:

Et quant li rois l’entent, moult forment l’en pensa, Et dist: certainement, nuls plus ne vouera. На те слова король задумался в ответ И вымолвить лишь мог: сей клятвы большей – нет.

В обетах позднего Средневековья особое значение придается волосам и бороде, все еще неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонский Папа и, по сути, тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригать бороду, покамест не обретет свободу [391] . Когда Люме, предводитель гёзов [392] , дает подобный обет как мститель за графа Эгмонта, мы видим здесь последние отзвуки обычая, священный смысл которого уходит в далекое прошлое.

391

Religieux de S. Denis. III, p. 72. Харальд Харфарг дает обет не стричь волос до тех пор, пока он не покорит всю Норвегию. См.: Haraldarsaga Harfagra. Cap. 4; ср.: V'alusp"o, 33.

392

Гёзы (то есть нищие, оборванцы) – прозвище участников Нидерландской революции 1565–1610 гг., боровшихся за отделение Нидерландов от Испании. Первоначально, с 1566 г., так назывались оппозиционные нидерландские дворяне, подавшие в этом году наместнице провинций Маргарите Пармской (1522–1586; наместница в 1559–1567 гг.) петицию о восстановлении вольностей страны. Презрительную кличку оборванцы они получили от одного из приближенных правительницы потому, что явились на аудиенцию в подчеркнуто скромных одеждах, резко контрастировавших с пышными нарядами испанцев. Позднее, после казни испанцами вождей движения Эгмонта и Хорна (Филипп ван Монморанси, граф Хорн; ок. 1524–1568) в 1568 г., наименование нищие приняли повстанцы: лесные гёзы, ведшие партизанскую войну, и морские, сражавшиеся с Испанией на море.

Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая себя воздержанию, стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. В основном это были ограничения, касавшиеся принятия пищи. Первым, кого Филипп дё Мезьер принял в свой орден Страстей Господних, был поляк, который в течение девяти лет ел и пил стоя [393] . Бертран дю Геклен также скор на обеты такого рода. Когда некий английский воин вызывает его на поединок, Бертран объявляет, что встретится с ним лишь после того, как съест три миски винной похлебки во имя Пресвятой Троицы. А то еще он клянется не брать в рот мяса и не снимать платья, покуда не овладеет Монконтуром. Или даже вовсе не будет ничего есть до тех пор, пока не вступит в бой с англичанами [394] .

393

Jorga N. Philippe de M'ezi`eres, p. 76.

394

Claude Menard. Hist. de Bertrand du Guesclin, p. 39, 55, 410, 488; La Curne. I, p. 240.

Магическая основа такого поста, разумеется, уже не осознается дворянами XIV столетия. Для нас эта магическая подоплека предстает прежде всего в частом употреблении оков как знака обета. 1 января 1415 г. герцог Иоанн Бурбонский, «d'esirant eschiver oisivet'e, pensant y acqu'erir bonne renomm'ee et la gr^ace de la tr`es-belle de qui nous sommes serviteurs» [ «желая избежать праздности и помышляя стяжать добрую славу и милость той прекраснейшей, коей мы служим»], вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, какие надевают на пленников (рыцари – золотые, оруженосцы – серебряные), пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, пожелающих сразиться с ними в пешем бою «`a outrance» [395] [ «до последнего»]. Жак дё Лален встречает в 1445 г. в Антверпене сицилийского рыцаря Жана дё Бонифаса, покинувшего Арагонский двор в качестве «chevalier aventureux» [ «странствующего рыцаря, искателя приключений»]. На его левой ноге – подвешенные на золотой цепи оковы, какие надевали рабам, – emprise [путы] – в знак того, что он желает сразиться с кем-либо [396] . В романе о Petit Jehan de Saintr'e [Маленьком Жане из Сэнтре] рыцарь Луазланш носит по золотому кольцу на руке и ноге, каждое на золотой цепочке, пока не встретит рыцаря, который разрешит его от emprise [397] . Это так и называется – d'elivrer [снять путы]; их касаются pour chevalerie [в рыцарских играх], их срывают, если речь идет о жизни и смерти. – Уже дё Ля Кюрн дё Сент-Пале отметил, что, согласно Тациту, совершенно такое же употребление уз встречалось у древних хаттов [398] [399] . Вериги, которые носили кающиеся грешники во время паломничества, а также кандалы, в которые заковывали себя благочестивые подвижники и аскеты, неотделимы от emprises средневековых рыцарей.