Шрифт:
1
«За последнее время я просто измучился; на меня обрушиваются одни неприятности. Тетя Чжан, крайне недовольная тем, что дядя Кэ-дин в период траура взял в дом Си-эр, наложницу, а старший дядя Кэ-мин не мог воспрепятствовать этому, со второй половины прошлого года под предлогом болезни больше не бывала у нас. Уход Шу-ин из дому дядя Кэ-мин не предал гласности, не пытался узнать, почему это произошло, однако стал очень раздражительным, и ссоры в семье участились.
После смерти сына в сердце у меня словно что-то оборвалось, снова беспокоит желудок,
Третья тетя постоянно справляется у меня о сестре Шу-ин. Она получила от нее три письма и, узнав из них, как вы живете, осталась очень довольна. Деньги, которые я перевел вам вчера, она дала мне для Шу-ин. Говорят, дядя Кэ-мин как будто раскаивается, однако все еще держится непреклонно, не идет на уступки и не позволяет даже упоминать при нем имя Шу-ин. Но мне кажется, что пройдет немного времени и сердце его смягчится…
По ночам меня охватывает отчаяние; тысячи чувств теснятся в груди моей; я вспоминаю вас, вспоминаю покойных родителей, умершую жену, безвременно погибшего сына, сестер Мэй и Хой и других, и сердце тоскует о том, что живые далеко, а мертвых не вернешь…»
На этом месте рука Цзюе-синя задрожала, кончик кисти не заскользил по бумаге, а, сразу же оторвавшись, повис в воздухе. Цзюе-синь решил отложить письмо, так как в глазах у него рябило от усталости.
— Старший брат! — негромко прозвучал над его ухом знакомый голос. Но он даже не пошевельнулся, словно не слышал, слезы навернулись ему на глаза.
Цзюе-минь подошел к Цзюе-синю, положил руку ему на плечо и, увидев написанное, сочувственно произнес:
— К чему ты думаешь об этом? Мертвых не воскресишь. Подумай лучше о своем собственном здоровье.
Цзюе-синь поднял голову, повернулся на вращающемся стуле, и Цзюе-минь увидел, что брат плачет. Цзюе-синь схватил руку младшего брата, крепко сжал ее и сквозь слезы проговорил:
— Что же, по-твоему, я должен делать?
Цзюе-минь не понял, что брат ищет у него поддержки, и стал его ласково уговаривать:
— Старший брат, почему ты до сих пор так сильно переживаешь, только напрасно мучаешь себя? Ты ведь и так уже исстрадался.
— Мне не страшны страдания, я могу вынести еще больше, пусть только они не принуждают меня подчиняться их воле, — словно борясь с собой, с горечью произнес Цзюе-синь.
— Что ты этим хочешь сказать? — не понял Цзюе-минь.
— Они хотят, чтобы я женился вторично, — ответил Цзюе-синь.
Цзюе-минь помолчал и вдруг процедил сквозь зубы:
— Опять они. Вечно они!
— Они никак не хотят оставить меня в покое, — утирая слезы, жалобно произнес Цзюе-синь.
— Но ведь это твое личное дело. Как они смеют вмешиваться? — с трудом подавляя в себе гнев, твердо сказал Цзюе-минь: он еще не понимал всей серьезности положения и думал, что старшему брату легко будет разрешить этот вопрос. Обойдя Цзюе-синя, он подошел к плетеному креслу, стоявшему у окна, и спокойно уселся против брата.
— Но они энергичнее, чем я. Даже мать меня уговаривает! Они говорят, что через несколько месяцев истекает срок моего траура, — едва слышно,
— Уж не из-за того ли, что «из трех видов непочтения к родителям самое страшное — непродление рода…» — саркастически бросил Цзюе-минь.
Цзюе-синь ничего не ответил, сунул в карман носовой платок и уныло опустил голову; взор его, казалось, был прикован к письму, но он ничего не видел. Перед его глазами проносились туманные образы прошлого. Каждый из них был так хорошо знаком ему! Ему хотелось удержать их и мысленно побеседовать с ними.
Цзюе-минь не понимал, что происходит в душе брата, но тоже не произносил ни звука. Он думал о другом. В его воображении постепенно вырисовывалось лицо молодой девушки. Он видел, как она улыбается ему.
Казалось, что комната все больше погружается в безмолвие, даже электрическая лампочка постепенно тускнела. Лунный свет посеребрил оконные стекла. Неясные тени, падавшие от занавесок, легли в углах комнаты. За окном было совсем светло. И лишь монотонное тиканье маятника напоминало о неумолимом течении времени. Неожиданно Цзюе-синь вздохнул, но вздох его был настолько слабым, что Цзюе-минь не услышал его.
Раздался гудок. Протяжный, резкий вой заставил Цзюе-синя вздрогнуть. Широко открыв глаза, он огляделся: ничего не изменилось.
— Хэ-сао, — позвал он едва слышно. Ответа не было. Он поднялся, подошел к столу, зажег керосиновую лампу и, вернувшись, опустился на стул. Взгляд его снова упал на письмо, лежавшее на столе. Он взял кисточку, собираясь продолжать письмо, но свет электрической лампочки становился все более тусклым и строчки сливались перед его глазами. Невольно вздохнув, он уронил кисточку и, подняв голову, с тоской уставился на лампочку. Свет ее окончательно потускнел, в ней мерцала лишь красная нить. Но и нить постепенно угасла. Одиноко светилась на столе керосиновая лампа, не освещая даже всей комнаты. Словно воспользовавшись этим, в комнату прокрался лунный свет. На полу задней комнаты, не освещенной лампой, лежали тени деревьев и оконной занавески. Передняя комната была залита лунным светом.
Вдруг Цзюе-минь, не выдержав, резко встал и с горечью сказал брату:
— А может быть, тебе действительно лучше жениться вторично? Разве можно жить так, как ты живешь? Тебе очень тоскливо. Ведь ты совершенно одинок.
— Как, даже ты согласен с ними! Нет, нет, это невозможно! Я не могу поступить подобным образом, — покачал головой Цзюе-синь, словно услышал что-то непристойное.
— Но разве ты сможешь жить в одиночестве? — с участием произнес Цзюе-минь, с жалостью глядя на брата.
— Смогу. Я смогу вынести любую жизнь, — подавляя рыданья сказал Цзюе-синь. Керосиновая лампа, испустив легкое шипенье, неожиданно погасла.
Цзюе-минь поднялся, но не стал зажигать лампы, а, кусая губы, молча прошелся по комнате. Его взор, привлеченный луной, скользнул за окно. Там простирался спокойный мир, залитый белым светом: гладкоголовые кукушки, гортензии, индийские розы, камелии, зеленицы и коричные деревья безмолвно стояли в светлом сиянии, и их тени падали на залитую серебряным светом землю, которая являлась как бы фоном этой великолепной картины.