Осенние дали

По

талой лесной дороге медленно пробиралась грузовая автомашина. Опускались весенние сумерки, и голые, будто озябшие березы, ели, закутанные в ежовые шубы, притихли. Невысоко над лесом робко светил неполный месяц: казалось, это к небу прилепили снежок. Было еще совсем светло, ясно видно вокруг, но темнота уже готовилась поглотить, вечерние краски.

Вдали на перекрестке показалась одинокая фигура с поднятой рукой. Люди, сидевшие в кузове, вгляделись.

— Женщина голосует, — сказал высокий человек с небольшими усами, в офицерской шинели без погон. — Надо сказать шоферу, чтобы остановился.

— Оста-но-вит! — засмеялась глазастая румяная женщина в короткой дубленке с нарядной выпушкой, в пуховом платке, сдвинутом к затылку и открывавшем черные, блестящие, разделенные на пробор волосы. Она сидела рядом с бывшим офицером на запасном скате. — Чтобы Костя Жогалев свои деньги упустил? До Чаши тут твердая такса: полтинничек. На кружку пива с бутербродом.

— А вы так изучили его обычай? — заигрывающим тоном спросил человек в шинели и улыбнулся.

Женщина блеснула на него затененными глазами из-под черных резких бровей, скромно поджала горячие красные губы, ловкими движениями больших рук оправила юбку над тяжелыми икрами.

— Нам его обычай ни к чему. Все мужчины одинаковые. Трудно, что ль, распознать, чего вы хотите?

— Ого, вы какая… опытная. Сейчас проверим достоверность вашей теории.

Действительно, подъехав к перекрестку, машина затормозила. Из кабины высунулась чубатая голова шофера в шапке с торчащими в разные стороны наушниками.

— Садись, дорогуша, — весело кинул Жогалев новой попутчице в меховой шубке, с рюкзаком в руке и вдруг вытаращил свои бесстыжие водянистые глаза. Проворно спрыгнул резиновыми сапогами прямо в лужу под высокой елью, расплылся в улыбке. — Варвара Михална! Вот какая случайность. А я гляжу, чья-то интересная дамочка голосует. Откуда?

— Гостила у мамы в деревне. Тут всего километра два, за лесом.

— Отдохнуть у мамаши — дело правильное, — одобрительно кивнул шофер. — Значит, в Моданск вертаетесь? Отчего ж супруг газик не прислал? Не захотели дожидать? Понятно. В Чаше, значит, встренетесь? Ну, до райцентра мы вас и на своем драндулете в живом виде доставим. В кабине-то у меня молодка с дитем, придется в кузове.

Он подсадил женщину, и она довольно ловко забралась в машину. Держась руками за борт, Жогалев весело глянул на десяток случайных пассажиров:

— Не заледенели? Иль пора в крематорий, разогревать?

— Дышим еще, — ответил чей-то простуженный бас.

— Главное, цепче держите зубы на ухабах, не то тряхнет — и челюсть долой. Дома не признают.

Жогалев достал из кузова цепь, обмотал заднее колесо машины. Человек с усами, в офицерской шинели без погон услужливо потеснился и уступил свое место в затишке у кабины только что влезшей путнице.

— Ничего, я и тут устроюсь, — поспешно сказала она.

Грузовик дернул, и Варвара Михайловна упала бы, не поддержи ее бывший офицер и не усади рядом.

— Располагайтесь как дома и будьте точно в гостях, — улыбнулся он и окинул ее долгим, внимательным взглядом. Его глаза от густых русых бровей казались светлыми, хотя на самом деле были темно-серыми, пасмурными; зубы ж он имел несколько крупные, очень чистые: люди с такими зубами любят к месту и не к месту улыбаться.

— Спасибо, — покраснев, сказала Варвара Михайловна. Стараясь не задеть бывшего офицера, она уселась на скате, подобрала ноги в ботиках. — Выходит, я все-таки выгнала вас с удобного местечка на самый ветер и тряску?

Из глаз Варвары Михайловны вдруг брызнул затаенный смех. Он одобрил ее настроение, оживленно подхватил:

— Солдату ничего не страшно.

Они разговорились.

За лесом еще не совсем погасла заря, по-мартовски яркая, желто-оранжевая, а нечистый, осевший снежный наст уже померк. Чугунно синели бугры мерзлой, обнажившейся земли. Шофер вел грузовик медленно, резко вертя крестовину баранки, ловко объезжая огромные колдобины, налитые мутной ледяной водой. Свет, единственной фары упирался в посиневшие стволы осин, бородатых елей; казалось, шины осторожно нащупывали обмякшую сверху дорогу, еще совсем твердую под грязным снежным крошевом; расхлябанный кузов дребезжал и погромыхивал.

От тряски люди в кузове сдвинулись. Варвара Михайловна сидела, упираясь спиной в стенку кабины и держа на коленях рюкзак, в котором везла своему пятилетнему сыну бабкины деревенские гостинцы. Когда машину резко накреняло, она невольно хваталась за плечо или за руку человека в офицерской шинели.

— Ничего, держитесь, — поощрительно сказал он, видя, что Варвара Михайловна смущается. — А уж коли привелось ехать бок о бок, давайте знакомиться. Ваше имя я слыхал, а меня зовут Молостов, Павел Антонович Молостов.

До прихода новой пассажирки он разговаривал с глазастой румяной женщиной, а теперь почти отвернулся от нее, перенеся все внимание на новую спутницу. Ее ясные глаза из-под тонких бровей мерцали мягко, смешливо, чуть загадочно, что-то удивительно женственное и чистое было в прикосновении небольших рук. От новой знакомой еле уловимо пахло духами, и в холодном весеннем воздухе запах этот щекотал ноздри. Молостов заметил, что ее ботики блестят, а ведь шла она по грязи два километра от деревни. Помыла? Аккуратная. На него вдруг дохнуло домашним теплом, уютом, тем, чего ему не хватало в жизни, и он испытал непонятную зависть к кому-то, сладкую тоску.