Осенний август
Шрифт:
– Я же не нажал на курок тогда.
– Но мог, милый. Все мы слишком тонко слеплены.
– Бедность, болезнь, уныние, печаль, одиночество… Меня всегда поддерживала мысль, что, как бы ни было плохо, если ты не рушишь свою жизнь намеренно, это сменится чем-то более теплым. Это пройдет, пусть даже сменившись смертью. И из всего, как бы крамольно это ни звучало, можно извлечь выгоду, даже приспособиться почти ко всему можно…
– Ты прав, дорогой. Но я считаю себя обязанной огородить тебя.
– Спасибо за это.
12
Вера,
– Ах, это вы! – воскликнула она так, словно Михаил Борецкий, потерянно торчащий внизу лестницы, составил для нее всю радость существования, растворяясь в мире, который она видела своими острыми молодыми глазами и который так увлекал ее.
Он, оказавшийся поблизости случайно и пребывающий в отнюдь не радужных раздумьях, поразился свежестью картины перед ним и удивительному совпадению, по которому Вера так вписывалась в этот мягко – ветреный день перед бледными очищающимися приходом теплого времени года зданиями.
– Это просто невыносимо, – Вера без всякого стеснения просунула руку ему под мышку и слегка подтолкнула, чтобы он пошел. – Мне нужно столько прочитать, а я целыми днями смотрю в окно, гуляю и ем пирожные!
Она была в своем типичном нетерпеливо-лихорадочном настроении весны, обожаемой, все прощающей весны. Жизнь неслась мимо – чистая, покоряющая. Глядя на Веру, невозможно было не увлечься тем же безмятежным наслаждением.
– Разве не этим должна заниматься прелестная молодая девушка? – спросил Михаил, сам оторопев от собственной наглости.
Вопреки его ожиданиям, Вера не взвизгнула от негодования и не облила его презрением. Она не боялась его, испытывая к нему чувства, как к старшему милому брату, немного недотепе, но очаровательному и умному. А, когда она не испытывала неловкость, она раскрывалась – переставала мямлить, путать слова и тщательно выбирать каждую фразу. Поэтому ее напористой, четкой речью и неожиданно точными наблюдениями заслушивались.
Вера сделала невообразимое в его понимании – она мягко рассмеялась. Сложно было сказать, что делало ее особенно привлекательной сегодня – весна или нахождение рядом с тонкокостным молодым мужчиной с острым проницательно-дружелюбным лицом и рассыпчатыми волосами, переплетающимися на затылке. С мужчиной, который явно был к ней расположен и не подавлял ее раскрывшееся, наконец, ощущение себя как чего-то дивного… От которого она не ждала предложения о заточении, ведь он уже был женат.
– У меня радость! Подруга написала первое письмо после ощутимой разлуки. Устроилась на новом месте, завела полезные знакомства. Говорила я ей, что жизнь, пусть и накреняется, но идет вперед и сулит свои коврижки.
Так они шли сквозь невесомую зелень над головами, прозрачный весенний воздух и Петроград, вечно юный и вечно сдержанный, академичный. Над ними склонялись преломленный зеленый петербургского апреля, пышные и влажные облака, их тающий свет. Нева, пронзающая город под удушливым выматывающим ветром как синий эластичный пластилин. Михаил давно забыл вкус таких прогулок
Его поразило полнейшее отсутствие в ней кокетства. Не то, что в Татьяне, его жене… То, что одурачило его перед свадьбой, очень скоро выросло в констатацию притворства, которое она продолжала и по ту сторону брака. Этому ее научили тысячелетия патриархата – не говорить ни слова из того, о чем она думала на самом деле и ублажать мужа непрерывной актерской игрой. Может, это и помогало женщинам выживать, но наставало новое время, и, к несчастью, Михаил впитал его в себя безоговорочно. Его учили, ему, может быть, часто давали понять, что легкое лицемерие даже полезно… Но внутренняя честность не давала ему этого преимущества. Поэтому любые попытки соблазнения Михаил теперь рассматривал как преступление. Он сам был поражен, насколько жизнь с разбитыми иллюзиями может быть сносна в повседневности. Иногда с Татьяной было приятно, порой даже весело. Не было ничего однозначного, непреложного и одинакового даже в пределах недели. Однозначность вырастает лишь в головах.
– О чем вы так старательно размышляете? – с легким оттенком подтрунивания спросила Вера, закончив распространяться о значении женского труда для страны.
– О том, что я так еще молод…
– И это вызывает у вас грусть?! Молодость – лучшее, что нам дано. Когда ничего еще всерьез не давит.
– Я понимаю это. Многие ругают молодость за мнимое отсутствие мудрости…
– Отсутствие мудрости в них самих. Слепота. Люди слишком часто выдают чужие мысли за собственные. И слишком часто переоценивают дурацкий опыт, выросший из того, что они не умели жить и не видели людей. Пессимизм их от того, что по глупости они наделали столько ошибок… Это не есть мудрость. Мудрость бывает и в детях. Мудрость – это особенный взгляд, проникающий и учащий видеть, а не только смотреть. Опасаться людей? Еще бы! Но даже болезненный опыт, если споткнешься, должен зарубцеваться и лишь оставить осторожность в других подобных ситуациях. Лучшее мы создаем именно в юности – себя, свое восприятие мира. Отсюда пляшет все остальное… Главное не утерять то, что с таким трудом выстраивалось. Я вообще не хочу стареть. Я боюсь забыть.
– Забыть что?
– То, как я вижу сейчас.
– Видите?..
– Чувствую, воспринимаю… Знаете, когда вы здоровы, а потом вдруг заболеваете простудой… Насколько все кажется отвратительным, даже у кофе не тот вкус.
– Понимаю…
– Ну вот. Я и не хочу болеть. Никогда. Не хочу забывать.
– Ведите дневник.
– Куда же без него. Все равно бумага не передает то, как мы ловим… Жизнь. Как пропускаем ее через себя. И как забываем. В этом великая трагедия нашего существования.
Михаил умолк. Разговоры с Татьяной чаще всего сводились к делам имения и обсуждениях каждодневных событий… Порой с ней было интересно, даже забавно, но он давно уже не очаровывался ей настолько, что забывал, где находится. Он был не их тех, кто способен перетерпеть семейную несовместимость, растворяясь в обилии ничего не значащих светских связей. Вера же, непозволительно юная, тащила его куда-то гораздо глубже… Или выше.
– Вы придете на ужин сегодня? – неожиданно спросила Вера, как будто опускаясь обратно.