Шрифт:
ДМИТРИЙ СКИРЮК
ОСЕННИЙ ЛИС
Человек на вершине холма наблюдал, как рождается день.
Он сидел здесь, неподвижный, словно камень, на фоне медленно светлевшего неба. Казалось, он возник тут ниоткуда, будто бы родился этой ночью – лишь только первые рассветные лучи тронули макушку старого холма, а там уже маячил этот темный силуэт. У ног его лежали мешок и посох, за спиной был приторочен меч.
Минуло
Человек не шевелился.
Он ждал.
От леса, зеленевшего невдалеке, отделилось маленькое темное пятно. Помедлило, пересекло дорогу и двинулось вдруг напрямик через луга к холму, постепенно увеличиваясь в размерах. А вскоре уже можно было ясно различить – по лугу шел медведь. Приблизился – огромный, бурый, косматый, долгое мгновение смотрел на человека пристально и цепко, словно бы о чем-то спрашивая, затем уселся прямо где стоял, на склоне холма, в двух шагах от человека.
«Зачем позвал?»
Вопрос растаял в воздухе, даже прежде, чем был произнесен. Осталось только эхо. Но человек его услышал.
– Мне нужен твой совет, – сказал он вслух, и помолчав, добавил: – Я знаю, если ты пришел, то значит, согласен мне помочь.
«Ты знаешь, что тебе придется заплатить?»
– Я знаю, – человек кивнул. Медведь уселся поудобнее, а затем и вовсе лег на траву. Вздохнул.
«Рассказывай.»
– Какая будет плата?
«О плате мы поговорим потом. Рассказывай.»
– С чего начать?
«С начала.»
Человек задумался. Взъерошил рукой непослушные рыжие волосы.
– Это будет долгая история, – сказал он наконец. – Хватит ли у тебя терпения и сил дослушать до конца? Я слышал, будто вы должны есть сутками, с утра до вечера…
Медведь в ответ на это лишь нетерпеливо отмахнулся лапой.
«Времени у нас достаточно, – сказал он. – Ты выбрал земляничную поляну – это хорошо. К тому же, я чую мед в твоем мешке.»
– Да, я принес.
«Тогда начнем.»
Вечерело.
Красное закатное солнце, столь медлительное в середине лета, уходя за горизонт, последними мягкими лучами освещало пологие уступы Хоратских гор. Темный хвойный лес на их западных склонах казался издали мягкой пушистой шубой, которой закат придал дивный оттенок старого вина. Лесные птицы сбивчиво и спешно допевали свои дневные песни, и где-то в чаще уже ухнул, просыпаясь, филин – птица мудрая и мрачная: для него начиналось время охоты.
За узким ручьем, посреди зеленеющей долины притулилась деревушка – десятка полтора глинобитных домиков, крытых золотистой соломой, ветхие, но еще прямые плетни, увитые хмелем и вьюнком и увенчанные крынками и горшками, хлева, сараи, маленькая деревянная церквушка и придорожная корчма, немногим уступающая ей в размерах. Где-то квохтали куры, мычала скотина, но не громко и суматошно, а спокойно и словно бы с ленцой. Бранились две хозяйки, что-то меж собой не поделившие. Детей на улицах не было – вечер; большинство же мужчин, влекомые жаждой, желанием почесать языки и
За околицей начинались зеленевшие поля – начинались и тянулись на юг и на запад, сменяясь темной зеленью лугов и длинными островами еще более темного леса. Все дышало миром и спокойствием.
По пыльной желтой ленте дороги, спускавшейся в долину с горных склонов, пружинистой походкой пастуха-горца шел юноша с котомкой за плечами. Правая его рука сжимала гладкий ясеневый посох, сбитый и потертый оконечник которого мог бы многое порассказать знающему человеку. Холщовые штаны и рубашка, еще крепкие кожаные царвули и овчинный кожух-безрукавка – все было ношеным и выцветшим, но простым и добротным. Сам путник, хоть и загорелый, казался каким-то чересчур уж светлым для этих мест – наверное, из-за выгоревших на солнце рыжих волос, уже изрядно отросших, а может, виной тому были пронзительно-синие глаза или еще что другое. На вид ему было лет семнадцать-двадцать – тот неуловимый возраст, когда год-другой, а то и все пять не играют никакой роли: неважно, в какую сторону от двадцати. Усов и бороды путник не носил.
Узкий белесый шрам, рваные края которого тянулись от запястья к локтю левой руки, слишком бросался в глаза на загорелой коже – короткий рукав рубахи, наверняка, с чужого плеча, не мог прикрыть его целиком. Наметанный глаз быстро углядел бы и второй шрам – прямо над ключицей, такой же рваный и какой-то нехороший, нечестный, а когда парень останавливался смахнуть коротким своим рукавом пот со лба, и светло-рыжие пряди волос цеплялись на миг за ухо, открывался еще один косой белый рубец – на правом виске, где под загорелой кожей пульсировала синяя жилка.
Обладатель умной головы наверняка смекнул бы, что под одеждой у путника есть и другие шрамы и отметины, да и шел он какой-то странной походкой – не поймешь сразу, чем именно странной.
У ручья, через который был переброшен легкий мостик без перил, юноша постоял в задумчивой нерешительности, оглядывая деревню, затем напился воды, смыл с лица дорожную пыль и, подхватив посох, зашагал прямиком к корчме
* * *
Влашек отлепился от стены, заприметив в отдалении что-то интересное, и попытался собрать в одну точку взгляд пьяных глаз. Кто-то шел сюда по дороге, то и дело оглядываясь по сторонам. Посох глухо постукивал в такт шагам.
Сегодня у Влашека с раннего утра ничего не ладилось. Сначала разругался с женой из-за непропеченной ковриги, а когда та принялась бить посуду, плюнул на все и ушел в поле. Но и там не везло – коса, как заговоренная, врезалась в землю, да так, что сломался черенок. Потом конь («У, мешок травяной!»– у Влашека аж кулаки зачесались при воспоминании о нем), когда его запрягали, ухитрился укусить хозяина за правый бок. И в довершение всех напастей – как будто всего этого было мало! – после третьей… нет, четвертой кружки проиграл в кости Яну-закорючке пять менок. Пять менок! Влашек мрачно закряхтел, прикидывая, как встретит это известие жена, и даже малость протрезвел – но только самую малость.